Мятеж - Дмитрий Фурманов

- Иван Карпыч, - говорю я, - а чего же Шкапский-то с Ивановым смотрели, неужто они не могли ничего поделать - сила же вооруженная была у них?

- Ну, у них. Так что? - ничуть не смутился Иван Карпыч. - Сила силой, а крестьяне все-таки наехали со всех сел-деревень. Тронуть их - ну-ка, тронь. Поговорят, мол, разъедутся, - думали комиссары, - а там мы опять... То есть я думаю, что так они полагали, комиссары-то. Ан вышло не так. Съезд-то уехал, а оставил после себя опять свой Совет и Совету наказал: делай дело, а не спи. Вот они, советчики, и давай к казакам подсыпаться, а особенно ко второму Семиреченскому полку. Там ребята все были дошлые, молодые, сами на фронтах побывали, а офицеров своих не любили, - это как раз было на руку советчикам. Вот они дружбу с полками и завели. Кружок там свой устроили. А еще кружок один из отпускных солдат - тут и Береснев был, - этого знает все Семиречье.

- Жив?

- Жив, чего ему - такие-то долго живут... Он, ишь, командует где-то теперь... Да, так эти самые кружочки вместе с Советом и стали дело свое затрафлять на комиссаров. А в Ташкент послали двух делегатов: рассказать, как дело обстоит, и помощи просить на случай. Вот Ташкент и давай бубнить: телеграмму за телеграммой, одну за другой, знай, жарит по Верному да по разным городам. "Все население, говорит, должно принять участие и свергнуть Временное правительство, а ежели этого не будет, то в Семиречье будут посланы войска, и тогда не пеняй. А расходы придется платить самим же советчикам". Как их ни прятали, эти телеграммы да приказы, а знала их вся область. И побаивалась, дрожала насчет шкурки, насчет кошелька. И вот один раз на митинге, надо быть - второго марта, комиссары арестовали несколько ребят из этих кружков. Попал один и от Совета, Гречка. Эх, как полк узнал, эх, как зазвенел: "Давай, говорит, на тюрьму, ребята, сейчас же всех освободить!" И поскакали. Сначала к войсковому кругу - ан там прослышали, - сбежали. Они к тюрьме - да всех и выпустили. Тут примыкать рабочие стали, город осмелел, с вечера отрядами собрался да к ночи от дома к дому, - всех главарей-то и арестовали. А казаков, прапорщиков - этих всех обезоружили: молчат. Силы-то, глядят, и нету у них. А в эту ночь буря была снежная - прямо страх как по городу гудело! Ночь, хоть глаза коли, а они все скачут да бегают кучками. "Куда?" - "В казарму, а вы куда?" - "Мы на склад"... Прибежали к Шкапскому - нет. "Куда ушел?" - "Не знаем". Сюда-туда - нет нигде. Только потом на мельнице - глядь, он и фартук надел, мукой забелил, и шапку старую, пинжак и валенки, честь честью, мельник настоящий. Тут его и сцапали, голубчика. А Иванов - тот половчее, в городе-то притих, запрятался, а потом и в Китай, в Кульджу, ушел - этого так и не достали...

Иван Карпыч остановился. Он говорил с большим воодушевлением и, видимо, устал.

- Ну, а дальше, - спрашиваю я, - как с властью: ревком создали, верно?

- Ревком, - сокрушенным голосом ответил Иван Карпыч... - То и дело-то, что ревком, да толку-то в нем - што было? Кто туда попал: у кого глотка шире была, тот и в ревком. Почитай, всего пяток настоящего-то народу было, а то - у-у-у! - Иван Карпыч прорычал как-то неопределенно, давая знать, что тут было нечто вовсе не ладное. - Пока готовились да выступали - тут все молодцами были, а как только до дела случилось, как шариками варить понадобилось - кому? Пяток, говорю, не больше. А то все черт-те што... И пошел кавардак...

- Ну, а чего же в Ташкент за помощью не обращались? Я думаю, там был народ?

- Как не быть: народу везде много, только работников вот не хватает, - заявил он поучительно и сурово. - Ташкенту - сейчас же телеграмму: переворотили, мол, - теперь помогай. А он прислал какой-то молодежи зеленой горсточку: "Больше, говорит, не могу, у самого нет ничего"...

- Значит, бедно?

- Ну, как же... Не деревня: самому работники надобны. Да, так это в Верном-то, - воротился он к оставленной теме, - пока там чесали затылки, а казаки знай себе съезды разные по уездам да подготовку ведут. Талгарская, Иссыкская, Большая и Малая Алматинская, Тастак - в этих гнездышках зашипели уж как следует: "Чего, дескать, робеть, коли не трогают?"

- А не знаете, - спрашиваю я Ивана Карпыча, - отчего и как началось самое восстание казацкое: что оно - в Верном или со станиц поднялось?

- Кто его знает? Надо быть, со станиц, - отвечал он, - в городе-то собственно и не было ничего. Хотели хлеба из Талгару взять да из Иссыку, а Талгар верст тридцать пять от Верного, и казаки там - ой, как дружные: "Идите-ка, говорят, мать вашу так, откуда пришли, не то и наклеим, пожалуй". А вооруженные: свое было припрятано оружие. Да кричали-кричали, взяли и арестовали посланцев-то за хлебом. Арестовали и посадили у себя: пущай, мол, сидят, пока не скажут из городу, что хлеб боле отнимать не станут. А ревком, конечно: "Восстание!" И хоп туда отряд, - кажется, Щукин им командовал. Вот отряд, значит - с пулеметами, орудиями - ночью через обе Алматинки и пошел. Кто-то спирту достал, - шли навеселе, песни распевали. Казаки алматинские ловко разузнали, куда, зачем отряд идет, да как он только прошел - хоп галоп, и свой отряд создали на помощь талгарцам. А в Талгар скакунов с вестями умчали. Ждут талгарцы, приготовились. Вот и отряд подошел, свои требования Щукин поставил: освободить арестованных, выдать оружие, выдать зачинщиков-офицеров, которые все дело готовили и народ на смуту подымали. На это вам размышленья - два часа. А если не так - огонь из орудий, и всю станицу дотла снесут. Вот как! Прошло два часа, а казаки и не почесываются, все готовят силы, подтаскивают оружие, зарытое в земле, делят шашки, патроны, седла чинят на дело. "Так вы не хотите?" Молчат казаки. Бух-бух - два выстрела по станице из пушки. Видят казаки, что делу крах, прислали делегатов: "Погоди, мол, еще два часа, народ только собрался и будет сейчас все дело решать". Ну, отряд и притих: два так два. Сидят себе беспечно, покуривают, болтают, словно в лагерях, да и хватимши, к тому же... Ни сторожей, ни охраны какой - нет ничего, спокойны. Да не дремлют казаки-то, уж сбили они немалый отряд, на коней его посадили; тут и помощь от Иссыка подошла, вестник примчался от Алматинок, рассказал, что на помощь-де талгарцам и оттуда идет казацкий отряд. Чего тут дальше дремать: "Гоп-гоп, ура!" Наскочили на отряд и давай его крошить, а эти ротозеи и думать того не думали. Пришла беда отряду неминучая, даже и сражаться путем не сумел, помчал во все стороны. А тем временем подскакали казаки с Алматинок. Што было крови да беды, - уж молчать лучше. Только тридцать человек со Щукиным в горы отбились, а то полегли али в плен попали... Так-то кончилась эта игра с горючим Талгаром. А тут с Алматинок, Тастака да с Каскелена - этот тоже верст на тридцать будет - казаки сомкнулись, город кольцом обложили. Ну, пропадай наш Верный! Да так точно оно бы и случилось, коли нашелся бы у них, казаков, воевода решительный, - взял бы он в свои руки все дело - тогда бы где уж Верному сдобровать! А казаки сдрейфили, каждый сам по себе, про свою станицу только и думает настроили тоже своих штабов с каждого краю. Оно, верно, штабов и в городе много было, - потом уж Махотин в один их уделал. В городе тут Мамонтов отряд собрал, - этот отряд худую славу потом заслужил, черт знает во што превратился. И вот неделями стояли, боясь один другого: казаки думают, что в городе силы неисчислимо да орудья понаставлены на каждом углу, пулеметы; а городские отряды сидят да сидят - тоже робеют на рожон кидаться. Тут как раз из Ташкенту и подоспел Мураев со своим отрядом. По дороге к нему и в Пишпеке подлипали и даже от Токмака - человек всего до шести сотен набралось. Идти ему через Каскелен. Тут с казаками первая баня и разыгралась; те не выдержали, бросили станицу, ускакали. А Мураев - на Верный. И так был обозлен командир, что казаки на Красную Армию поднялись, приказал он для примеру пленных целую дюжину расстрелять. Это были первые расстрелы по Семиречью. Содрогнулись станицы, деревни, кишлаки. Этого еще не знали. Страшно было всем по первоначалу. А когда война войной пошла, тут слушали кругом про расстрелянных, словно баранов там стреляли, а не людей: все привыкли - и в армии, и по станицам, по селам, и в горах. Только вот кишлаки дрожали дрожмя, да и было от чего: казакам да крестьянам хоть есть чем защититься, у них оружие попрятано да на руках, а у киргиза, у таранчинца - что? Нет ничего. Нечем ему и оберегать себя. Надо бы тут не дрожать, - конечно, робко было... Тут уж, когда Мураев пришел, война поднялась настоящая, тут уж покою не было никому.

- А вы не знаете, - спросил я, - каким образом первые-то месяцы войны проходили: как, кто и кого колотил? Вы где тогда были?

- А в том вот и дело, что этого я уж не помню, не знаю совсем. Я с той поры как раз уехал из Верного, и что там совершалось - невдомек мне. Говорили потом, сказывали не раз, да память на этот счет у меня не такая. Когда, куда, да откуда, да сколько винтовок, патронов - я уж этого никак не могу, напутаю непременно...

- Ну, так что-то-нибудь запомнили, - пытал я, раздраженный любопытством. Мне хотелось слышать про эти первые месяцы гражданской войны в Семиречье - по ним всегда можно определить и общее лицо самой местности.