Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник) - Коллектив авторов

– Сокровища нет. Что ты хотель нам сказаль? – с угрозой спросил желчный переводчик.

Дядька Матвей как-то задумчиво смотрел на свои руки. Красивое лицо было спокойным… и страшным. И вдруг по веревке побежал резвый огонек. Матвей стряхнул враз отгоревшие путы и одним движением засунул Пашку себе за спину.

– Я хотел сказать, – медленно произнес он. – …что не заслуживает жизни тот, кто хотел сжечь невинных людей. Не для того вам был дан огонь!

В тот же миг все стены вспыхнули мощно и жарко. Немцы взвыли и кинулись к двери, беспорядочно стреляя. Пашка видел, как пули попали Матвею в грудь, и дернулся подхватить. Но дядька Матвей стоял твердо, а из глаз било беспощадное синее пламя.

Огонь ревел, глотая все звуки – черный и багровый, напоенный яростью и гневом. Снаружи в крышу лупили лиловые вилообразные молнии, про– низывали ее, двоились, троились, рассыпались светящейся сетью и упирались в тлеющий пол. Пойманные ими корчились и падали, а потом их глотало неумолимое пламя. До ступенек не добежал никто.

А Пашка вдруг понял, что смотрит, как со стороны, что его совсем не жалит неистовый огонь, пожирающий скит. Но тут начали рушиться стропила, и что-то больно ударило по голове…

Оклемался Павел к началу зимы. Ожогов на нем не было, а вот контузия оказалась сильная. Лежал он не в своей избе, а у Кузьминичны. Бабка умерла в сентябре. За Пашкой ходила старшая бригадиршина дочь. Она и рассказала парню, как нашла его у околицы с обвязанной головой – неделю спустя после того, как каратели двинулись в Неволин скит. Все думали, что Пашка сам добрался в беспамятстве до села, но он точно знал, что не смог бы этого сделать даже в трезвом уме. Как не смог бы выбраться из горящего скита. Дядьку же Матвея никто больше не видел.

Почти два года Пашка Быков провел в партизанах. А в 44-м, когда пришли наши, вступил в строевую часть. Но вот что странно. После памятных событий в Неволином скиту Пашку перестал жечь огонь. Спички зажигались исправно, один раз даже бикфордов шнур поджег в проливной дождь, когда рвали немецкий эшелон. А вот обжечься – ну ни в какую! Проверяли даже: огонек коптилки уклонялся от Пашкиной протянутой руки. Вначале гадали, а потом Павел обмолвился, как принял огненное крещение в Неволином скиту. Партизаны поудивлялись, недоверчиво качая головами. Комиссар недобро произнес:

– Ты что же, Быков, хочешь нас убедить, что тебе Бог помогал? А ты, смотрю, парень с гнильцой!

Но командир сказал, посасывая самокрутку, что того дядьку Матвея он бы сам принял в отряд.

А вообще-то всем было не до Пашкиных странностей – узнали и забыли. Чудес-то не бывает!

В апреле 1945-го в Берлине горело много и жарко. Горело даже то, что по всему не способно гореть. И сквозь этот огонь наши прорывались к рейхстагу, потому что нужно было во что бы то ни стало закончить эту войну.

Пашка Быков залег за разрушенными фигурами маленького фонтана. Впереди, в одном из окон, оказался на редкость зловредный пулемет, простреливавший все подходы насквозь. Били из окна третьего этажа почти целого и некогда нарядного дома, стоявшего в конце маленькой площади. Здания вокруг теснились плотно, если кинуть гранату с балкона дома, что по левую руку от Павла – пожалуй, как раз попадешь. Но дом уже основательно горел.

– Быков! – позвал комбат. – Ты ж у нас вроде заклятый. Сходи.

Пашка молча пожал плечами. Может, на то ему и нужен был дар дядьки Матвея, чтобы пятнадцать бойцов смогли пережить эти последние дни войны? Свою гранату он уже израсходовал, у ребят нашлось только две. Значит, кидать надо было наверняка.

В доме не то чтобы всерьез полыхало, а было скорее дымно. Сквозь смрадную завесу Пашка подобрался к балкону, благо дверь вынесло близким разрывом, вышел на него и одну за другой точно швырнул гранаты. Пулемет захлебнулся, но в одном из окон этажом ниже застрекотал автомат. Пули цвикнули вокруг, разбивая гипсовые балясины. Пашка поспешно отступил в комнаты, матюгнувшись про себя, и стал раздумывать, что делать дальше. Гранат больше не было.

Внезапно, сквозь треск огня и выстрелов, ему послышалось тихое скуление. Как скулит щенок, потерявший мамкину титьку. Пашка пошел на звук и на кухне под покореженной раковиной нашел мальца лет пяти. Водопроводную трубу побило осколками, она истекала последними каплями воды. Должно быть, пацану казалось, что это самое безопасное место в доме. Пашка так не думал.

Он закинул автомат за спину и поднял малыша. Можно, конечно, подождать здесь. На улице стреляют, а огонь не причинит им вреда. То есть Пашке. Что, если чудо дядьки Матвея не защитит незнакомого пацана? И потом, когда начнет рушиться крыша… спасибо, это мы уже проходили!

Пашка прижал мальца поудобнее и вышел на улицу. Теперь вот туда, за угол, до которого полных тридцать шагов.

Вначале пришла мысль: вспомнит ли малой этот день, когда его спас из огня советский солдат. У которого, может, его же батька едва не сжег родную деревню. Потом перед глазами встал дядька Матвей: «Пулю остановить никто не в силах!» И добавил, чего Пашка от него не слышал въяве: «Это так, малыш. Жить и умирать стоит только ради жизни!» А потом мыслей не стало совсем. Потому что пули все били и нужно было просто идти… дойти туда, где они уже не смогут достать маленького немца, который ни в чем не виноват…

Это не с него лепили солдата в Трептов-парке.

Пашка Быков, рядовой, один из миллиона советских солдат, навсегда оставшихся в Европе. Он лежит под черным камнем, а на этом камне лежат живые цветы, потому что, в самом деле, ничто не забыто. Он лежит и не знает, как меняется мир вокруг него. Он лежит, навеки двадцатилетний, и время не властно над ним, потому что сам он стал этим временем.

И над его могилой, вопреки всем изменениям границ и политических систем, все-таки горит Вечный Огонь.

Юлия Рыженкова

Когда дочери берут меч

Бабочка порхала, выбирая, куда сесть. Желто-коричневые крылья мелькали так быстро, что сливались в воздушное облако. Бабочка раздумывала. Чуть было не приземлилась на куст шиповника, но в последнее мгновение передумала и снова взмыла в воздух. Потом резко спикировала к траве, зависла на пару секунд и снова взлетела. Солнце уже перешло зенит, но жара не начала спадать. Чуть заметный ветерок практически не ощущался, только слегка теребил траву, отчего поляна казалась зеленым морем. Бабочка пролетела над этим морем и, наконец, опустилась на черный рукав чуть ниже красно-белой нашивки со свастикой.

– Курт, она выбрала тебя! Тебе теперь придется на ней жениться! – загоготал эсэсовец и попробовал накрыть бабочку сложенной лодочкой ладонью. Не получилось: та взмахнула крыльями и через секунду была уже так высоко, что человек не мог ее достать.