Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад - Михаил Жутиков

«Второстепенной» для теории оказалась мало-помалу жизнь на Земле.

Агрессия к природе и паразитизм на ней в той или иной мере свойственны, по-видимому, всем культурам, но наиболее нацеленно и остро агрессия явлена в самом существе европейской научной методологии. Как она развертывается в своем дальнейшем движении, проследить уже совсем легко.

Как мы видели, начиная от Галилея, получение научного результата требует упрощения реальности до условленной схемы (идеализации), для чего необходимо пренебречь второстепенным, вытащив из живого явления главное: аналитическую идею. У самого Галилея находим и простейшую из них: пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать воздух! – отсюда уже только один шаг до того, чтобы понять, отчего Чернобыль очень скоро сделается неизбежен.

Уже учение о теплоте (XIX век), с его практическим последствием – нарушением кругооборота энергии в атмосфере Земли, являет признаки неверного в корне отношения к природе: рассматривается только потребление, важен лишь высокий КПД. То же относится к учению об электричестве, еще более – к химии и экономике, еще более – к генетике и квантовой физике. Все перечисленное, корректное в теории, ведет к прожиганию ресурса в нарастающих масштабах и в конечном итоге к надругательству над жизненной средой и человеком.

Хотя впереди неизменно выступает производство оружия, исторически технологический прогресс неизменно «оправдан» – индустриальные бицепсы важны, многое объясняется надобностью защиты. Мир и наука разжигают друг в друге аппетит к завоеваниям. До жизни природы им дела нет – примеры тому можно умножать без числа. Основоположнику мировой космонавтики К.Э.Циолковскому не просто неведомо, что космические запуски станут разрушать защитную озоновую пленку над «колыбелью разума» и поливать токсикантом гептилом живую «колыбель» – предвидеть это не было возможности, – ему попросту ни до чего такого нет дела! До нарастающего облучения всего живого (например, перелетных птиц) полями высокочастотных (спутниковых и иных) радиосистем нет дела связным корпорациям: в их отчетах о том ни слова. Птицы не читают отчетов корпораций, а корпорациям не до птиц – наши пути все дальше расходятся! Если же случаются «объективные» оценки технологического воздействия на что-либо живое, то они неизменно в пользу его дальнейшего подавления… Да и как объективно оценить влияние облучения на ориентирование птиц в полете, на то, какого рода резонансы оказываются возбуждены в живых клеточках «слабыми» этими полями, как это проявится на их потомстве?..

Мы не ведаем о жизни нашего окружения ровно ничего, самым забавным образом предполагая ею управлять…

Ну, в самом деле (отступим чуточку опять): радиоизлучение от связного и телевещательного спутника «безвредно» (плотность энергии от передатчика спутника, при несфокусированном луче антенны, составляет единицы и десятки пиковатт на квадратный метр у поверхности Земли – это крайне малая величина, лишь на порядок-два превышающая уровень шумов); допустим, допустим! (У некоторых спутников эта величина на порядок-два больше, – в частности, у сфокусированных антенн концентрация мощности резко возрастает). А излучение от десяти спутников? А от ста? (на 2002 год, по данным НОРАД, функционировало 434 излучающих спутника, см. ежегодник «Спутниковые системы связи и вещания» 2001/2002 гг., и число их растет). И «безвредность» эта – проверена? Когда? на ком? в течение какого времени? И что – на всех, на всем проверена? И на пауке? и на лесном клопе? на муравье? на перелетном журавле? на психике детей Алтайского края? на медузе океана? и везде-везде излучение от 434 спутников безвредно? И на сто лет вперед безвредно? И на двести? И не окажется от излучения 434 спутников никаких самых размалюсеньких последствий?? – Члены любой ученой комиссии отвернутся при таких вопросах в негодовании, – ведь в негодовании, ведь так? А… в негодовании – на что?? На то, что проверить ту «безвредность» нет на самом деле никакой возможности, и не проверялась она вовсе ни на ком? Есть небольшое излучение галактического водорода, под которым выросла жизнь на Земле, так вот оно – безвредно… Если же продолжить об уровнях и их (якобы) «слабости», то плотность излучения (например) зоновых связных ретрансляторов на шесть порядков выше (на уровне земли; на уровне мачты – на десять-двенадцать) – а есть еще радиолокация с мегаваттными импульсами, – уровень которых выше спутникового на восемнадцать порядков… (Все это нужно, необходимо, – а как же, а как же! – хоть появилось за последние полвека, а до того полмиллиона лет обходились, да еще жизнь нам передали вон какую: что, несмотря на «институты морфологии человека», мы с вами живы…)

Пробегая, даже наскоро, фактическую историю научной мысли XVII–XIX веков, с позиции опыта нашего «века внедрения» нельзя не видеть, что по мере углубления научного знания естествознание становится все более роскошно и блистательно в своей работе с моделями, но оказывается все менее в силах объять явление в его подлинной глубине и взаимосвязях с другими. Ошибки научного предвидения становятся все вероятнее, а их последствия – все колоссальнее. Являются зияющие пробелы в обосновании, растет напряженность теоретических натяжек. Можно сказать, что чем сложнее явление, тем сомнительнее в отношении важных последствий становятся предсказания теории, тем меньшую положительную ценность начинает представлять наука! Неприметно для теории земная жизнь делается для нее целиком «второстепенной».

С проверкой теории дело обстоит не лучше. «Решающий эксперимент», поверяющий гипотезу, поначалу простой и достоверный, становится все более изощрен и длителен, многомерен и сложен в анализе, все более дорог и сам по себе все более опасен. Та дотошность и достоверность, которой когда-то достигал Паскаль, пытая гипотезу об атмосферном давлении, давно забыта уже по своей невозможности. Ко времени, когда в опыте достигается необходимая коррекция, естественная жизнь уже частью загублена и впору залечивать последствия. Ввиду ограниченности возможностей эксперимента в наше время он все шире заменяется компьютерным счетом: суррогат модели поверяется суррогатом опыта!!!

А между тем жизнь торопит: ни мир, ни наука не отказываются от сиюминутных выгод внедрения научных открытий в практику. Явная их польза превалирует: польза военная, польза усиленного хищения ресурса. Понемногу и неприметно наука перерождается, обращаясь в свою противоположность. Строительство синтетического мира началось – и подчиняется отныне собственным законам. Единожды (и навеки) отторгнутый внутренне от природы, этот мир укрепляется силой собственной логики, полагая природу служанкой своих потребностей, а ее ресурсы, саму ее жизнь – своим материалом. Идут в работу горение, взрыв, химический синтез, являются вовсе враждебные жизни процессы, вещества, излучения… Аналитическая идея вступает наконец в антагонизм с действительностью, которая прямо или косвенно противостоит ей, порождая результат, скрыто или явно обратный поставленной нами цели. Сказочный джинн, вышедший на волю, исполняет наши желания – но так, что впору забирать их обратно. Познанная нами ничтожная доля истины – на самом деле исчезающе малая, теряющаяся в ней, неотличимая от нуля – ложится в основу искусственного мира, в котором ее «правота» уже непререкаема, как правота закона Ома в радиосхеме, – да только сам он, этот мир, как целoe, увы, более и более угнетает своей «жизнедеятельностью» натуральную жизнь! Предполагается самым искренним образом, что мы продвигаемся в познании – между тем как мы «продвигаемся» только в строительстве искусственного мира, более и более враждебного живой природе! Перевертывается, наконец, само качество научного знания: ценность его парадоксальным образом меняет знак. Логизированная, аналитическая наука, о том не ведая, начинает приносить сугубый, нарастающий, углубляющийся вред! Окончательной реальностью становится построение внутри природы, за ее счет, синтетического мира, враждебного жизни (следовательно, человеку).

Историческая постепенность, «незаметность» происходящего являет собой одно из самых драматических, содержательных и по-своему занимательных проявлений коренного заблуждения человека о возможности аналитического (расчленяющего) познания мира (приметим, что «черное ядро» просвечивает уже в трудах глубоко преданных вере Коперника и Кеплера!)

Мы рассмотрели одну сторону механизма подавления жизненных процессов суррогатной жизнью Идеи, но есть и другая. Сама по себе идеализация не несет ущерба природе, ведь аналитическая идея существует «в чистоте» только в ученых головах, в действительности же осквернена бесчисленным «второстепенным», – действительность о ней (полагаем) и не знает (ей приписывались, например, – начиная от «трех китов» в основании Земли – «боязнь пустоты», теория теплорода, эфира, наличие гравитационных волн и т. п. – чего, по нынешним понятиям, вовсе нет; модель «первого толчка» Эйнштейна – Фридмана оказалась нелепостью и т. д. Возразят: есть же различие между тремя китами и научной гипотезой? Что из того? – если доказательство гипотезы опять только в головах? – ведь оно попросту не может иметь места нигде, как только в некоем идеале, а последний существует только в голове). Но идеализация содержит искус, который очень скоро потребует себе законного продолжения: внедрения в практику. И вот понемногу как раз чистота аналитической идеи становится для нас все привлекательнее. Действительность начинает представляться нам чем-то невообразимо неудачным. Мы как-то позабываем, что в реальности подобная, чисто умственная, идея неотделима от триллиона других, неведомых нам, но с тем же правом существующих в явлении или предмете, что ее извлечение происходит с потерями, которые с углублением знания могут делаться все существеннее и непредсказуемее – ведь как-никак в пренебрежении остаются все 100 % реальности! Но, принадлежа как будто отвлеченной теории, стерилизованная идея невольно проецирует себя на живое сущее, примеривается к нему. Сначала мысленно, будто шутя, но более и более всерьез и, как водится, в наших «интересах» она, говоря грубо, «напяливается» обратно на явление: происходит ее внедрение в практику. Самоуверенная, но обедненная и простоватая, Идея по-столичному возвращается в родные пенаты – и тут выясняется, что она ничегошеньки не знает о них.