Литературная Газета 6447 ( № 4 2014) - Литературка Литературная Газета

Солженицын считается «последним великим русским писателем» больше по совокупности заслуг, чем по значению им написанного: сидел, болел, писал, боролся, скрывался, изгонялся, награждался… И Лимонов тоже – был и в Сербии, и в тюрьме.

Солженицына многие ненавидят. Помню, как в 1989 г. один знакомый жарко шептал мне (мы курили «смерть под парусом» – кубинские сигареты «Легерос» под чёрный, как смола, чай у него на кухне, за окном тоскливо завывали троллейбусы, скрипка Стефана Грапелли плела защитный полог от гэбэшной прослушки): «Старик, скоро опубликуют «Архипелаг» – и Сове конец!..» Советской власти то есть. Я, только что из армии, в кургузой парадке, худой, сонный от спирта, впервые в Москве, был потрясён. Глядь налево – вот оно как оказывается! Глядь направо – и вот оно ещё, оказывается, как!..

Теперь ровно за это Солженицына ненавидят: гений чихнул – СССР развалился. И Лимонова тоже многие ненавидят – за лимоновцев, которых он якобы сбил с панталыку, и они погибли или гниют по тюрьмам, а могли бы жить, как все.

Наконец, Солженицын породил «деревенщиков» (не знаю, справедливо ли это, но такая точка зрения есть, мол, вышли из «Матрёниного двора»), а ученики Лимонова – это целое течение в нашей нынешней литературе. Одни без устали себя таковыми провозглашают (Захар Прилепин), другие (Сергей Шаргунов), очевидно, являются, третьи просто похоже пишут.

Может, потому он и великий – что течение породил.

Писать по-лимоновски – это как ананасы в шампанском: модно, молодо, энергично, остро. Все стараются так писать. (Кроме тех, кому уже принесло удачу что-то другое, и женщин.) По-лимоновски – значит эгоцентрично, хвастливо и само­влюблённо. Его метод – кратчайшее расстояние, как у пули. Открывает растолераненный до невозможности – аж ходит враскоряку – подросток журнал Glamour, а оттуда ему пузырит парусами ноздри тугой тёплый ветер лимоновской прозы: «Молодой, злой, поджарый, с автоматом, я резал степь в кузове армейского грузовика, орлы и суслики узнавали меня» (в таком духе).

Молодость стремится выглядеть по-лимоновски.

Мне всегда казалось, что это плохо. Плохо, когда молодость копирует молодящихся стариков. Стыдно быть нескромным и тем более самому себя хвалить. Смешно (после 60 – особенно) хвастать сексуальными подвигами и мечтать о соитии больше, чем о чистке зубов.

Как я ошибся, как наказан!

Людям, оказывается, вовсе не мешает пошлость в литературе. Как не мешает им реклама смотреть телевизор. Они отфильтровывают её, как кит воду. А что остаётся?

Чтобы это понять, книжку пришлось читать долго (закон Старджона). Первый очерк в «Апологии чукчей» (вероятно, важный, если первый) посвящён тому, как любят Лимонова в Средней Азии. На каж­дой странице его кто-нибудь узнаёт, кричит ему ура и протирает глаза от удивления. Во втором – ему приходится шифроваться, чтоб не узнали. В третьем речь идёт о величии лимоновской судьбы и наконец-то уже о соитии – с половой партнёршей знакомого.

Я, жёсткий, требовательный, с мудрой сединой в бороде, без автомата, зеваю и пролистываю страницы. Вот наконец «Апология чукчей» – про то, что про них надо снять фильм, как про индейцев. Они, чукчи, оказывается, хорошо дрались с нашими казачками, метко метали в них костяные звёздочки, как у ниндзя... Что ж, уже лучше.

Начинаю обчитывать вокруг – и везёт. Кажется, попадаю в 10 процентов. Так вот за что его любит молодость!

Он описывает свой приезд в Москву в каком-то девяносто драном году, ещё до расстрела Белого дома: встреча с Ампиловым, которого рвут руками, а он кричит: «Спать, спать хочу!», визит в штаб ЛДПР – расхлябанная мебель, Жириновский в бронежилете, базар-майдан – так на коленке делается история. И так он экономно, вкусно это описывает, что я вдруг понимаю.

Ну, вот как у некоторых аппетит вызывает вид экзотического блюда, приготовленного из мадагаскарских тараканов и гавайских плодов, а у некоторых – добрый кусок чернухи, сало, белое, зараза, как снег, взрезанная злая луковица, стакан.

Очень я такой натюрморт уважаю.

С удовольствием продолжаю читать. И вдруг охватывает сто раз забытое ощущение бесстрашного одиночества, с которым навстречу ветру выбрасываешься на новую неизведанную планету. Ощущение, на которое обычно везёт только в молодости.

Вот они с двумя мужиками, сцепившись локтями, стоят в цепи, их, краснощёкого справа и маленького, корявого слева, не смогли разорвать в восьми атаках. «Когда я теперь думаю о русском народе, я думаю об этих мужиках, иногда мне на глаза даже навёртываются слёзы. В быту они, наверное, невыносимы, скажем, в своём дворе, отъявленные, скорее всего, расисты, а может, и пьянь. Ну да и я не ангел, дело-то не в наших качествах…»

Каждому нормальному мужчине понятно, про что это.

Вот они обороняют от сноса какой-то где-то бюст Сталина. Ура, кричат мужики, и он тоже кричит – первый раз в жизни, но у него получается. Так что, может быть, не такое это непредставимое дело – лезть на бруствер?

Думаю, за эти мгновения и любят его. Надеюсь, что за эти. Даже если они спрятаны в навозной куче самолюбования, ничего. Нам до жиру ли? Много нас сегодня кто этим балует? Ну да, «ученики», те пытаются. Мысленно сравниваю Лимонова с учениками и начинаю окончательно понимать, почему его считают великим.

Как-то он… талантливее их всех, что ли?

Не искуснее, не мастеровитее, нет. А именно – талантливее. Как-то – будто ему больше от природы дано. Он пишет небрежно, скупо, о главном – вскользь, больше о ерунде, торопясь скорее вернуться к излюбленному «я, меня» и «про девок», но главное от этого только ярче сияет, «сильнее торкает».

Подумалось – а нет ли уж из закона Старджона какого-нибудь обратного следствия? Типа, что без 90 процентов ерунды не бывать и оставшимся 10? А следовательно, стремиться писать так, чтобы каждое слово было «десятым», не нужно?

Более того – это вредно, это мелочно, это глупо, ну или по крайней мере не по-мужски так писать.

А то, что Лимонов, не создавший «значительных произведений», почти целиком растративший себя на «жизнь» и журнальную колумнистику, считается крупнейшим современным писателем, это и хорошо. Он дарит мальчикам хорошие чувства. Как может, делает то, чем раньше занималась целая индустрия (воспитательная литература о войне, о подвиге и о дружбе).

Если мужчина социально не востребован (нет ни охоты, ни войны), он начинает загнивать: становится алкашом, правонарушителем или правозащитником, «невыносимым в быту». Только охота и война (ну, ещё на третьем месте отцовство) придают его жизни смысл. Без них обязательно займётся велосипедизмом, гомосексуализмом и Болотной площадью. Чем-нибудь таким, о чём мамы говорят «лучше б книжки читал».

Ведь литература для того и существует, чтобы компенсировать нам то, чего не хватает в жизни, – любовь, путешествия, приключения, размышления, мудрость… Я вот про рыбалку ещё очень люблю читать. Про зиму – настоящую, с сугробами, с бревенчатой избой, с печкой.

А вы?

Лев ПИРОГОВ

Теги: Эдуард Лимонов. Апология чукчей

Минуты, превращённые в века

Валерий Казаков. Пыльное солнце. - М.: Время. – 2013. – 128 с. – (Поэтическая библиотека). – 1000 экз.

Когда-то Юнна Мориц так охарактеризовала творчество молодого поэта: "Образы травы, тайны её шуршания, философия куда-то спешащего муравья, звенящие на ветру рифмы и звуки можно смело сравнить с загадочной поэзией раннего Заболоцкого".

Да и сегодня эти определения можно отнести к стихам Валерия Казакова. Посмотрите, как он чеканит свои «воинские» стихи:

...Идут усталые комроты.

Затих гремящий полигон.

Лучи вечерней позолоты

Ложатся мягко на погон.

А вот и казаковский «Муравей»:

...Ему неведомы границы,

указы грозные властей.

Мелькают лапки, словно спицы,

ползёт куда-то муравей.

Это стихотворение заставляет задуматься о многом – о вечной природе и зачастую суетном и неосмысленном человеческом существовании. Во многих стихах поэта постоянно пересекаются тропа муравья и путь человека.

Замечательные стихи посвятил поэт своему выдающемуся собрату из Серебряного века – Владиславу Ходасевичу:

Доля русского поэта,

как забытый Богом храм.

Он всю жизнь писал про это

по парижским чердакам.

Вроде бы пишет Казаков ясным и спокойным слогом – и вдруг прорывается, неизвестно откуда, мироздание:

Мы пили пиво на вокзале,

и в наши кружки падали миры

мириадами снежинок...

Неожиданно автор завершает свой «почти верлибр» – так хочется определить жанр этого стихотворения – рифмованным окончанием, и именно это венчает «скучные минуты» феерическим выводом – превращением в «века».