Ошибка природы (сборник) - Светлана Алешина

— Ладно.

— Значит, я привела его в наш дом. В то время я им гордилась. Тогда Соня руководила этим театриком… Странный такой театр получался — синтез пантомимы и разговора. Иногда у них выходило вполне интересно. Как у этого московского театрика пластики… Соня тогда была сияющей, потому что первый раз в жизни ее отдача получала ответный результат. С красивыми спектаклями. В основном они работали, к слову сказать, с Шекспиром. Поэтому я вела своего возлюбленного с чувством тайной гордости ребенка. Мне вся Сонина компания казалась изысканной и прекрасной.

Маша закусила губку, ее чистый лоб прорезала морщинка. Кажется, воспоминание о том вечере принесло ей куда больше боли, чем она рассчитывала!

— Он действительно был очарован, — вспоминала Маша. — Смотрел во все глаза на эту красивую компанию. Больше взглядов, правда, он дарил Соне. Немудрено — в то время она действительно была очаровательной! Переполненной радостью творчества, но об этом я уже говорила. Она оставалась равнодушна к его взглядам. Единственное, что ее интересовало — в каких мы взаимоотношениях. Моя мать, знаете ли, не хотела ничего знать, кроме своей музыки. Поэтому я как-то больше интересовала Соню. Скрипачки ведь не уходят на пенсию в возрасте тридцати пяти лет, так? Моя же маменька пользовалась успехом. Сейчас она вообще живет в Испании. Наверное, это несправедливо — почему скрипачкам можно рожать, а балеринам не рекомендуется?

Но я опять отвлекаюсь. Я была глупая и поняла, что теряю его, только в конце вечера. Не потому, что Соня что-то почувствовала — нет, моя тетя была очень честным человеком. Потому что сам Гордон влюбился в мою Соню по уши. И начал приходить уже без меня. Якобы для того, чтобы Соня взяла в театр его обожаемую Олю. По его мнению, спасение Оли зависело именно от Сони.

— То есть Олю уже тогда надо было спасать? — переспросила я.

— Олю надо было спасать всегда, — рассмеялась Маша немного зло. — Впрочем, тогда Оля была хорошенькой беленькой девочкой с задумчивым взглядом. Она еще только начала вбирать в свои ангельские черты того монстра, которым готовилась стать. А Сонечке очень хотелось поставить «Гамлета». Увидев Олю, она всплеснула руками от счастья…

Я почти на сто процентов была уверена, на какую роль прочили Олю.

— «О боже, это Офелия!» — передразнила Соню Маша. — Она еще не знала, что наша «Офелия» — это маленькая ядерная бомба, разрушающая все, что встретит на пути. Впрочем, тогда я тоже этого не знала…

«Отцом все время бредит, обвиняет весь свет во лжи, себя колотит в грудь», — вспомнила я.

Кто знал следы страшной тайны? Неужели — «Офелия»?

Или — говоря проще, Оля Гордон?

— Кстати, я тогда жутко обиделась, — Маша достала новую сигарету и скорчила недовольную рожицу. Сейчас, когда она разговорилась, она стала симпатичной. Вполне забавной и очень даже свойской в общении. — Представляете, Саша, я-то рассчитывала наконец ворваться на подмостки и засиять в образе Офелии! А тут появляется белокурая Олечка, хлопает своими голубыми глазками воплощенной невинности, и все грохаются оземь в подобострастии! И почему существует расхожее мнение, что Офелия была блондинкой?

— Сама не знаю, — горько вздохнула я. — Мне пришлось столкнуться с тем же парадоксом. Меня отодвинули из-за рыжих волос!

То, что мы обе явились жертвами общественного мнения, нас окончательно сблизило. Маша взглянула на меня и засмеялась.

— Тоже, да?

— Конечно, — пожала я плечами. — «Ненавижу волос шотландских эту желтизну!»

— О господи, — простонала Маша, с трудом сдерживая хохот. — А меня пытались успокоить Джульеттой! Ну на хрена мне эта самая Джульетта, если я мнила себя сумасшедшей Офелией? Правда, могу тебя заверить, что я все-таки не стала бы никого убивать, хотя во мне и гнездились такие желания! Разве что Олечку! Вот уж кто, на мой взгляд, заслуживает выстрела в упор!

— Понимаешь, ты не подходишь, — честно призналась я. — Там был мужчина. И, к слову сказать, когда я сюда подходила, из подъезда вышел некий Ванцов.

— Лешка? — переспросила Маша. — И что?

— Так ты его знаешь? — мы незаметно перешли на «ты». Нас сблизили общие детские несправедливые обиды.

— Конечно, — передернула плечиком Маша. — Он вообще-то приходил к Соне. Со мной он не распространяется.

— А Соню он откуда знает?

— Он? Так ведь он же играл Гамлета! В том идиотском спектакле.

О-о! Судьба решает закидать меня сюрпризами с ног до головы!

— Послушай, — я почувствовала, что «истина где-то там», в спектакле этого «самопального» театрика. — Тогда, во время этого всего пиршества Мельпомены, ничего не произошло странного или неприятного?

— Ничего, — старательно пошевелила мозгами Маша. — Только история с Риммой. Но она к делу не относилась. Римма не была в театре. Просто приходила пару раз вместе с Ольгой на репетиции. Или я не могу вспомнить? Да нет, если бы произошло что-то, я бы вспомнила! Разве еще что театр развалился! Потому как в нашу Олю все повлюблялись, а сама Сонечка не на шутку увлеклась господином Гордоном. В общем, пошли сплошные свидания под луной, и некому было думать о сочетании пластической драмы с высокими текстами. Оле очень удавалась сцена безумия, так как в то время она подсела на иглу. Никого не убивали, и мстить-то было не за что. Не думаю, что это связано с сегодняшними мрачными событиями!..

Мне так не казалось. Я насчитала три по меньшей мере события очень негативных.

И все три могли быть взаимосвязаны.

То, что способно пройти мимо Маши незаметно, для кого-то могло оказаться настолько болезненным, что он в течение трех долгих лет вынашивал планы мести.

Наша задушевная беседа была прервана звуком повернувшегося в замочной скважине ключа.

Маша немедленно «закрылась» — как бутон под действием наступающего вечера. Я с удивлением обнаружила, как преобразилось ее лицо — глаза, оживленные воспоминаниями, потускнели и приобрели холодный, почти стальной оттенок.

Маша как будто поменяла контактные линзы!

Обернувшись на звук открываемой двери, я увидела милое Сонино лицо, на одно мгновение осветившееся приветливой улыбкой.

— О, Сашенька, привет!

Минутная радость, проявившаяся на лице, не могла меня обмануть. Глаза Сони были наполнены печалью и тем вечным вопросом, который жестоко до невыносимости мучает нас в момент потери очень близкого человека — «как же мне жить дальше?».

Она устало опустилась на стул, провела рукой по лицу, пытаясь стереть следы горя, и вскинула на нас обеих свои удивительные глаза.

— Вы подружились? — спросила она с надеждой.

Машина реакция меня немного удивила. Она передернула плечом, показывая, что и сама не знает.

— Кажется, — пробормотала я, озадаченная этим жестом. По стальному блеску Машиных глаз я поняла, что снимать ее с подозрения, кажется, пока еще рано…

Соня все сидела, погрузившись в себя, как в океан, и нам с Машей там явно не было места. В этом океане все было занято ушедшим Гордоном.

Может, она и хотела бы обсудить это со мной, но только не при Маше!

Маша же, хотя и чувствовала, что выступает сейчас в роли непреодолимой преграды для потока Сониной откровенности, предпочитала делать вид, что на самом деле ничего не понимает, и мы просидели так довольно долго.

Начинало темнеть — с такой неумолимой быстротой, на которую способны лишь ноябрьские вечера. Не успеваешь оглянуться — как уже наступает вечер.

Поняв, что все мои надежды на Сонину откровенность тщетны, я поднялась.

— Наверное, сегодня разговора у нас не получится, — предположила я. — Вам не до меня…

Соня подняла на меня полные невысказанной мольбы глаза и проговорила:

— Да, пожалуй, сегодня я не готова. Но я провожу вас.

— Что вы, зачем? — перепугалась я.

— Нет, мне надо прогуляться.

Я поняла, что ей хочется со мной поговорить, так же, как и мне с ней. Но при Маше она на откровенность не решается.

Поэтому я пожала плечами и сказала:

— Что ж. Пошли прогуляемся по свежему воздуху.

На пороге я обернулась и бросила на Машу пристальный и быстрый взгляд.

Она сидела, смотря в сторону, и кусала губы. В ее глазах застыла обида и печаль.

«Странная она все-таки девочка, — подумала я. — Понять ее совершенно невозможно…»

Глава 7

На город опускался голубой вечер. Соня шла, как сомнамбула, немного замедленным шагом, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Кроме Гордона. Я это знала. Она еще не осознала до конца, что колодец горя глубок, но уже проваливалась в него.

— За что его убили, Саша? — неожиданно произнесла она хриплым шепотом, чтобы не закричать. — За что?..

Она остановилась, не в состоянии больше двигаться, прислонилась к стене и прижала ладони к вискам.