Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский

— Я? Э-э-э… Ничего, — сказал Рыбкин, пряча руки в карманы.

— Вы, кажется, делали подсудимому какие-то знаки… Вы с ним знакомы?

— Нет, это не знаки, извините, товарищ судья. Это я по привычке. Я, знаете ли, фотолюбитель, интересные кадры по привычке ищу, знаете ли…

Виктория Эммануиловна, подумав, все же сделала об этом пометку в блокноте, не очень понимая, зачем ей может пригодиться такая информация.

— Ну, это вы уж совсем уж! — возмутился Виктор Викторович с нарочитой строгостью пионервожатого. — Во-первых, по спискам вы радиоинженер. Во-вторых, тут вам не кружок по фото. Вы в суде, вы судья, уважаемый, извольте не нарушать порядок судебного заседания… Продолжайте, Эльвира Витальевна…

— Я надеюсь доказать, — передохнув от возмущения, продолжила прокурорша, — что добытые преступным путем деньги подсудимый отмывал через различные финансовые операции, что образует отдельный состав преступления…

Лудов в аквариуме поднял в ее сторону золотые очки. Смотревшая теперь прямо на него Ри отметила полуулыбку, скользившую по его губам как бы не нарочно, так что и нельзя было утверждать, что это, собственно, улыбка. Он определенно не был похож на бандита, если, например, сравнивать с ее собственным мужем.

Старшина Зябликов мечтательно рассматривал прокуроршу. Представительница потерпевшего отметила это и усмехнулась, но причин восхищения знать она не могла. А Зябликов, глядя на бюст прокурорши, вспоминал докторшу в одном из госпиталей, где ему довелось лежать после ранения. Та тоже была грудастая и страшно суровая на вид. Но кто ее только не драл, ребята рассказывали, от капитана и выше; и контуженые ее драли, и безрукие, и безногие, но он-то тогда даже с койки еще встать не мог, не то что теперь.

Вторник, 20 июня, 13.30

Судья объявил перерыв на обед, и Елена Львовна Кац получила возможность накоротке через окошко в стеклянной клетке обсудить позицию с подзащитным.

— Я так и думала, — сказала она. — Они не хотят сразу выходить с убийством, там будет много вопросов. Сначала они измотают их эпизодами контрабанды, так можно тянуть до бесконечности. Потом, когда присяжные начнут уже дохнуть со скуки, можно будет ввернуть что-нибудь про хищение, а потом уж про труп.

— У нас есть возможность как-то перехватить инициативу? — спросил Лудов.

— Нет, никакой, только реплики. Она заставит нас держаться в этом русле, сколько ей будет нужно. Она этими таможенными декларациями, которых двадцать томов, может так уморить присяжных, что они вообще разбегутся: лето ведь, отпуска. Свидетелей она будет вызывать в том порядке, в котором они захотят их находить, а тут опять же отпуска. Так что наберитесь терпения, скоро не получится.

— Тяжеловато, — сказал Лудов. — Мне в изоляторе каждый день в пять утра вставать и в двенадцать ложиться, да по три часа на сборке, да эта труповозка с заездами через пробки тащится до тюрьмы три часа. Ну что же, решились так решились, буду теперь каждый день бриться и терпеть.

— Только не молчите, — одобрительно сказала Елена Львовна. — Присяжные, они же люди, они хотят с вами общаться, вы им интересны.

— Они мне тоже, — сказал подсудимый. — Конечно, они люди, они же не юристы. Ну ладно, у меня законный обед, кипятка, правда, нет внизу, но конвой меня сейчас задушит, у них-то все в порядке с кипятком.

Вторник, 20 июня, 14.00

Столовая в суде представляла собой не такой уж большой зал со столиками и стойкой, по которой двигала свои подносы разношерстная судейская публика: дерганые истцы и ответчики по гражданским делам, наигранно-добродушные адвокаты, прокурорские в синей форме и просто случайные свидетели.

Веснушчатая маленькая Тома встала в очередь за Ри.

— «Куир де рюс», — сказала она ей в спину, принюхавшись. — Двести долларов флакон. Мне больные обычно дарят за тридцать, а вот завотделением месяц назад тоже подарили такие же, чтобы она одного нового русского положила от психа полечить. Угадала?

— Ну и что? — повернулась разоблаченная Ри.

— А так. Ты думаешь, если маечка просто желтенькая, то никто не просечет, сколько она стоит? Мы же с тобой одним и тем же местом зарабатываем, а получаешь ты больше меня. Это несправедливо, это… как его… неправосудно, вот.

Присяжная Звездина, похожая на обезьянку, стоявшая позади медсестры, слышала этот разговор, и он ей не понравился.

— На ваш медицинский взгляд, это можно есть? — спросила она у Томы.

— Ну, не отравят же нас здесь, — сказал стоявший следом за ней седой очкарик. — Мы же на государственной службе.

— Запросто отравят! — сказала Тома, но салат взяла. — Мне полборща, пожалуйста…

Из-за освободившегося столика им махнул рукой Старшина Зябликов, и трое пошли с подносами к нему. Ри гордо ушла дальше и села за столик к Розе, доедавшей бульон в компании Фотолюбителя. Кузякин обедал с преподавательницей сольфеджио, Слесарем, который из экономии ел только винегрет, и Медведем, с похмельным отвращением хлебавшим суп.

— Зовите меня Игорь, — сказал Зябликов, принимаясь за салат, — Нам надо всем познакомиться, недели три вместе жить. Вы, кажется, Тома? Вы где работаете, я забыл?

— В клинике неврозов, в мужском отделении, — сказала веснушчатая. — Сестрой.

— Как же я забыл! — сказал Зябликов. — Уж по госпиталям я навидался медсестер, два года из госпиталя в госпиталь переезжал, не к обеду будь сказано.

— Медсестры разные бывают! — фыркнула Тома, отставляя тарелку из-под салата, — Это мужики все одинаковые, когда вы по ночам пристаете, а утром стоите в очереди в кабинет и одной рукой поддерживаете штаны, — Она подняла вверх пальцы, изображая шприц, — А попкой делаете вот так: жим-жим-жим… — Она и это тоже изобразила с помощью кулачка.

«Обезьянка», до сих пор смотревшая на Тому без симпатии, вдруг весело расхохоталась:

— Да вы, милая, просто великолепно изобразили! Видел бы вас наш Шнейдер!

— А кто это? — спросила веснушчатая.

— Ах, да там… один режиссер.

— Режисе-ор? — уважительно переспросила присяжная Скребцова. Она даже чуть не уронила в борщ дымчатые очки, к которым, видимо, еще не привыкла.

— А вы где работаете? — спросил Зябликов обезьянку, — Не буду притворяться, что забыл, хотя мне кажется, я вас где-то видел. Нет, правда…

— Вы могли меня видеть в каком-нибудь старом фильме. Вообще-то я актриса, меня Лена зовут. Старые фильмы крутят, а денег уже не платят. У меня характерные роли, в героини меня уже не зовут, кому я, старая, нужна. То есть я актриса без ангажемента.

— А я телевизор не смотрю, но догадался, — сказал пожилой очкарик. — Вы очень здорово тогда показали с коробкой… И походка у вас такая, вы словно танцуете.

— Спасибо, — сказала обезьянка, берясь за второе. — А вы, наверное, ученый.

— Ну, в общем, где-то как-то, — сказал очкарик. — Я океанолог.

— Ни фига себе! — сказала медсестра. — Океанологи у нас в нервной клинике пока еще не лежали.

— А мы не нервные, — улыбнулся он какой-то, в самом деле, особенно спокойной улыбкой и повернулся к Актрисе: — Меня зовут Вячеслав Евгеньевич. Институт наш давно захирел, денег нет, поэтому я тоже фактически бездельничаю, а с августа до Нового года уйду в рейс с рыболовами через Японию. Буду там ишачить на путине, заработаю на год. Как вы думаете, Игорь Петрович, мы к августу-то закончим?

— Конечно! — уверенно сказал Старшина. — Судья же сказал, что за три недели управимся. Дело-то ясное: убийство, контрабанда. Да и так видно, что вор.

Океанолог обменялся взглядом с Актрисой, потом подумал и сказал:

— Нет, Игорь Петрович, мне этого пока не видно. Более того, судя по редкой фамилии и отчеству Анатольевич, я знаком с его отцом. Профессор Лудов, если это он, — довольно известный географ. Мы работали вместе в экспедициях.

— Почему вы об этом не сказали, не взяли самоотвод? — строго спросил Старшина.

Океанолог выпил разом полстакана компота и опять обезоруживающе улыбнулся своей детской, но одновременно и какой-то умудренной улыбкой:

— Во-первых, я не на отборе, а только сегодня сообразил, когда разобрал его фамилию и отчество. Во-вторых, меня об этом никто не спрашивал и спрашивать не будет, если вы никому не скажете. В-третьих, вы никогда не слышали про теорию четырех рукопожатий? В мире нет человека, с которым каждый из нас не оказался бы так или иначе знаком хотя бы через четвертого знакомого своих знакомых. Я проверял даже на эскимосах, так оно и есть. Человечество едино, мы все кому-то кем-то приходимся. И с этой точки зрения вряд ли вообще возможно собрать двенадцать людей в абсолютно беспристрастную коллегию присяжных. Ну и что ж, что я знаком с его отцом? Если сын невиновен, я его оправдаю, а если виновен, тем строже я буду его судить.

— Ясно, — сказал Зябликов, который выслушал все это очень внимательно и даже в одном месте порывался возразить, но что-то вспомнил и промолчал.

— А сын его, то есть подсудимый, мне вспоминается, был китаевед, профессор Лудов рассказывал, — сообщил Океанолог.