Повесть о красном Дундиче - Владимир Богомолов

Дундич резко поднялся. Он решительно замотал головой, говоря: «Нет, нет». Все сидевшие с интересом наблюдали эту сцену. Они были согласны с командиром полка. Но им жалко было мечту серба о совместном походе к самому океану.

— А если кадеты возьмут нас так за горло, — заговорил сдавленно Дундич, опершись руками о край стола, — что мы не сумеем крикнуть о помощи? Тогда вы будете стоять и смотреть?

Стрепухов, видя, как сильно расстроился его заместитель, встал и успокоительно положил тяжелую ладонь на плечо серба.

— Ну что ты говоришь, дорогой мой товарищ, — мягко сказал Петр Яковлевич. — Да разве мы дадим в обиду братьев. Никогда! Мы все, как один, пойдем защищать вашу революцию. Но сначала вы ее совершите.

Дундич внимательно глядел в лицо говорившего. Смысл его слов доходил до него не так скоро. «Значит, есть разница между свершением революции и защитой ее завоеваний от всякой контры? — размышлял он, наблюдая, как Стрепухов раскуривает коротенькую трубку. — А верно получается. Я с друзьями пришел в Красную Гвардию, чтобы защитить революцию».

— Вот именно, — обрадовался Стрепухов, выслушав размышления Дундича. — А иначе, если мы с тобой пойдем от океана до океана и начнем устанавливать свои порядки, то мы будем татаро-монголами или крестоносцами.

Все в комнате облегченно засмеялись, радуясь находчивости своего командира.

— Ну уж крестоносцы… — не согласился Дундич.

— Не нравится? — усмехнулся Стрепухов. — Будь Наполеоном, пожалуйста. Дело не в названии, а в существе. И те, и другие, и третьи шли как захватчики, оккупанты. Они огнем и мечом насаждали свои порядки. Нравятся тебе они или нет — принимай. Вот так теперь кайзер Вильгельм хочет нам на шею посадить господ.

— Не выйдет! — сказал пожилой командир. — У него в фатерланде скоро такое завертится-заметелится, что ему будет не до этого.

— Что, революция? — быстро спросил Дундич.

— Она самая. Ведь мы ее по всему миру раздуем.

Дундич устало сел, взлохматил волосы.

— Ничего не понимаю. Один говорит: революция — не наше дело, другой говорит — раздуем ее по всему земному шару.

— Эх ты, голова — два уха, наклонился над ним командир полка. — Победа революции в России — тоже пожар вселенский. Искры от него в виде Декретов о земле, о мире, о свободе летят за тыщи верст, падают на благодатную землю. Вот в каком смысле мы раздуем пожар. Впрочем, чего я тебе толкую? На вот брошюру, он достал из полевой сумки небольшую книжку. Подавая Дундичу, прочел — «Государство и революция». Написал ее вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов-Ленин.

— Ленин, — немного растерянно проговорил серб, бережно принимая брошюру. Дундич повертел книжку в руках и, смущаясь, положил на стол. — Не могу читать по-русски. Говорю плохо-плохо, а читать совсем не умею. Но я хочу научиться.

— Научим, — пообещал Петр Яковлевич. — Вот Мария Алексеевна поможет. Так что бери, читай. Тут все просто и ясно, как в жизни…

Взяв у Марии азбуку и букварь, Дундич до глубокой ночи сидел в кухне.

А утром вместе с ребятами зашел в класс, сел за последнюю парту и, не отвечая на шутки малышей, развернул тоненькую тетрадь.

Когда Мария Алексеевна вошла в класс, кто-то крикнул:

— А у нас новенький.

Мария Алексеевна подняла глаза и зарозовела щеками.

— Товарищ Дундич, — произнесла, едва поборов смущение, — я договорилась с командиром полка по вечерам учить всех неграмотных красноармейцев.

— То само собой, — сказал он, вставая.

И Самарина, поняв его состояние, подсказала:

— Но если вечером вам некогда, оставайтесь сейчас.

Не ожидая второго приглашения, Дундич тихо опустился на скамью.

Мария Алексеевна рассказывала, как год назад в столице России Петрограде восставшие рабочие и солдаты захватили Зимний дворец. Арестовали министров-буржуев. Собрали свой съезд и провозгласили по всей России власть Советов, а затем приняли Декреты о мире и о земле. А подписал эти законы Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин. Потом учительница попросила ребят написать это имя на доске.

Дети зашушукались, задвигались и почему-то посмотрели на Дундича. Он подошел к доске, бережно, как что-то очень хрупкое, взял мел и четко написал: Ленин.

Красный дьявол

Ординарец, Дундича Иван Шпитальный скрутил козью ножку и вольготно задымил самосадом, усевшись возле окна.

— Сродственник твой идет, — сказал он с ухмылочкой Петру Самарину, возившемуся с самоваром.

Петр круто повернул сердитое лицо в сторону насмешника, но тот как ни в чем и о бывало чадил самокруткой.

«Сродственником» Петра окрестили в первый же вечер, когда полк Стрепухова пришел в Качалинскую из Иловли, а Булаткин привел своих кавалеристов из Котлубани.

Узнав, что штаб Стрепухова размещался в его родном доме, Самарин вечером пришел к Петру Яковлевичу, чтобы хоть что-то узнать про житье-бытье матери и сестры. Первым он увидел Шпитального. Тот, узнав о заботе гостя, сказал:

— Нету Стрепухова, отвезли в госпиталь. Да и для чего тебе Стрепухов, когда за него теперь твой сродственник командует? У него и спроси.

При последних словах Шпитальный усмехнулся.

— Не оскаляйся, говори толком, — потребовал Самарин, — что еще за родня у меня объявилась?

— Наш Дундич. Слыхал про такого?

— Слыхал, — признался Петр, удивленно моргая черными густыми ресницами.

Он не знал, радоваться выбору сестры или огорчаться. Слух про этого Дундича идет добрый, но все-таки не земляк, пришлый. И еще — кольнула обида. Не посоветовалась с родным братом, сама себе голова стала. Он спросил:

— Давно свадьбу сыграли?

— Да они еще женихаются, — хохотнул ординарец. — Нас с батькой ждут, чтоб ладком-рядком да за свадебку.

Дундич, который, как успели заметить окружающие, не отличался скрытностью, скаредностью, очень обрадовался нежданной встрече. По такому случаю попросил Шпитального раздобыть бутылку бражки…

За столом, глядя в глаза Петра, сказал:

— Ничего худого не думай. Я люблю твою сестру. И она меня.

— Ну, коли так, — облегченно выдохнул Петр. — то я не против.

Провожая Самарина, Иван Антонович предложил:

— Давай теперь вместе воевать. Хочешь, я попрошу Булаткина..

— Сам попрошусь, — пообещал Петр.

И вот, считай неделя, служит он в новом полку…

Услышав слово «сродственник», конармейцы глянули в окна и стали тесниться на лавках за столом: каждому хотелось, чтобы Дундич сел рядом с ним.

В дверях показался Дундич. Взгляд его карих глаз пробежал по комнате и остановился на самоваре. Энергичным движением снял каракулевую папаху с красным верхом и повесил на свободный гвоздь, быстро пригладил шевелюру и подошел к столу.

За чаем разговорились, кто и как пришел в Красную Армию, кто сколько воюет. Рассказывая о себе, красноармейцы выжидательно поглядывали на Дундича. Им не терпелось узнать, где и в каких переделках бывал их командир. Но он молчал. Иван Шпитальный не вытерпел и спросил:

— А вы, товарищ Дундич, давно воюете?

Иван Антонович отодвинул порожнюю кружку и ответил:

— Давно. Пятый год… — По его худощавому лицу прошла тень раздумья, как всегда, когда он вспоминал нелегкий путь от родной деревушки до берегов Дона. Товарищи с интересом следили за каждым его движением, ждали рассказа. — Давно, — повторил он после долгого молчания. — Сначала воевал в Сербии, когда напали на нас турки…

Они захватили перевал на Гучевой горе и заперли дивизию Ходжича, как мышь в мышеловке. Командир дивизии бросил в атаку все полки. Сербы шли по открытой местности. Турки подпускали их очень близко, а затем огнем пулеметов косили, словно майскую траву.

После пятой атаки Ходжич решил послать в тыл туркам лазутчиков. Добровольцев нашлось немало. Среди них был и Дундич.

С двумя напарниками он раньше других подкрался к пулемету. Осталось пересечь полянку шагов в тридцать. И тут турки заметили красные фески сербов. Застрочил пулемет, защелкали винтовки. Не раздумывая, Дундич бросил гранату. Она разорвалась под щитком. Пулемет замолк.

Ободренные пластуны вскочили и бросились к окопу. Но дым от взрыва рассеялся, и пулемет загрохотал вновь. Дундич почувствовал сильный толчок в правое плечо. Темное пятно моментально окрасило гимнастерку. «Конец, — промелькнула страшная догадка в угасающем сознании двадцатилетнего солдата. — Я погибну, а они будут расстреливать моих товарищей. Нет! Я заставлю замолчать этот пулемет!»

Дундич, наклонясь, словно преодолевая сильный горный ветер, шагал вперед. Пять, четыре, три шага отделяли его от окопа. Он уже не слышал выстрелов, не видел ничего, кроме искаженного страхом лица турецкого пулеметчика, который в ужасе кричал: