Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени - Александра Никифорова

Свою комнату няня Дуня содержала в идеальной чистоте и порядке, никто из посторонних в нее не входил. И только нам разрешалось там молиться по воскресеньям, а моя маленькая сестра Елизавета[52] могла даже оставаться ночевать. Няня была прописана как домработница, к нам, детям, она отношения почти не имела, занималась огородом, замечательно готовила и создавала часть прекрасной атмосферы в доме.

Вот воскресенье. Лето, солнце. Утром мы встаем и заходим в комнатку няни Дуни. Ее комнатка полна икон. Сама няня с вечера уехала в город на службу. А мы собираемся здесь: четверо детей, папа, мама, кто-то из близких. Нас маленьких водить в церковь было немыслимо – церкви переполнены, добираться далеко. Закрываем форточку, занавешиваем окно, запираем входную дверь на засов, закрываем двери в кухню и из кухни в нянину комнату, начинаем петь обедницу, читаем Апостол, Евангелие. Если кто-то стучится, мы выходим, вешаем замочек на дверь няниной комнаты. А когда люди уйдут, все приводим в исходное положение и возвращаемся к службе.

Екатерина Александровна Ефимова с сыновьями Андреем и Георгием

Соседи знали о том, что мы – верующие. Один из них, военный инженер-строитель, партийный, к нам никогда не заходил, чтобы в случае, если спросят о нас, мог бы честно сказать: «Не знаю». На другом участке, при папиной помощи, построили дачу Елена Васильевна Гениева[53]и ее крестница Елена Владимировна Вержбловская, в монашестве инокиня Досифея. У Елены Васильевны была хорошая библиотека, мы часто приходили к ней, сидели и читали. На Рождество всегда устраивалась елка, и нас, детей, ждало угощение – орехи, конфеты, пряники, сардельки в томате, – настоящий пир горой. К Гениевым приезжали и служили тайные священники, у них на даче отдыхал наместник Лавры, будущий патриарх Пимен (Извеков).

В нашем доме тоже гостило много верующих людей. Я помню, как на Пасху 1941 года у нас гостил отец Константин Ровинский[54], у него был «минус сто». Этот священник, в прошлом большой чиновник, во время Гражданской войны попал в заложники. Когда белые подходили к городу, большевики хватали всех подряд «бывших» и расстреливали. Он попал в их число, и, сидя в тюрьме и ожидая расстрела, пересмотрел свою жизнь. Когда его супруга обратилась к оптинскому старцу Анатолию в письме с просьбой молиться о муже, тот ответил: «Он сейчас сидит и славит Бога». Так и было. Вскоре он принял священство.

Когда мы стали постарше, то ездили к литургии в открывшуюся в 1946 году Лавру. Там нам купили детские молитвенники в половинку листка, в зеленой суровой обложке. Их печатали в оккупации в Прибалтике у митрополита Сергия (Воскресенского)[55]. По ним мы выучили довольно большой объем утренних и вечерних молитв. А потом нам подарили маленький набор из четырех Евангелий, напечатанных в Америке[56], каждому из нас – по Евангелию.

Мы, дети, хорошо знали законы конспирации. Нам вышивали белыми нитками на белой майке крестик, потому что с настоящим крестиком в школу ходить не разрешалось. В Москве мы ездили в храмы Воскресения в Сокольниках и Ильи Обыденного с бабушкой – мама с целым выводком детей могла попасть на заметку. Будучи маленькими, мы уже знали, что со знакомыми здороваться в храме нельзя. Когда в 90-е годы в храмах начали здороваться и целоваться, мне это казалось нарушением норм исповеднического времени.

В нашем доме никогда не было мрака, «шипа» (как говорил папа) и осуждения. Мир, в котором мы жили, – особый, замечательный мир, его центром были люди верующие. Нам этот мир дорог и прекрасен благодаря вере в Бога. Мы всегда понимали, какие мы счастливые, и что многие этого счастья веры в жизни лишены. А теперь я осознаю, каких трудов стоило родителям создать этот мир вокруг нас!

Родители

Наш отец, Борис Петрович Ефимов, родился в провинциальной многодетной семье. Дедушка, Петр Николаевич Ефимов, работал горным инженером на заводике в Жигулях. Небольшого роста, вспыльчивый, очень энергичный и глубоко верующий человек, он вымолил папу и двоих его младших братьев (четверо старших умерли – двое детьми, а двое от тифа в Гражданскую войну). Дедушка говорил: «Мне нравится программа большевиков. Я был бы с ними, если бы они, во-первых, выполняли свои обещания, а во-вторых, не трогали бы Церковь». За эти слова его посадили, а в родовом доме устроили заводской клуб.

16-летним юношей папа провел лето на пасеке, чтобы помогать семье. А когда дедушку выпустили из тюрьмы и он переехал в Самару, отец отправился в Ленинград, где поступил в Горный институт, студентом ездил руководить экспедицией в Армению, стал успешным специалистом.

Наши родители познакомились в 1934 году на похоронах дяди моего отца, юриста Евгения Николаевича Ефимова. Наша бабушка с маминой стороны, Евгения Александровна Нерсесова, была хорошо знакома с его женой, Еленой Алексеевной Ступиной-Ефимовой, ученицей Герье[57] и блестящим педагогом. После революции бабушка организовала домашнее обучение для своих дочерей (старое образование в школах развалилось, а в новых школах появлялись не устраивавшие ее антирелигиозные моменты). Она пригласила

Елену Алексеевну преподавать историю, и та делала это так замечательно, что некоторые из учениц, в том числе наша мама, продолжали общаться с нею долгое время.

Елена Алексеевна, как многие среди интеллигенции в то время, потеряла веру. Но когда в 1934 году ее супруг попал в тюрьму, она пришла к отцу Алексию Мечеву (о нем впервые она услышала в поезде и подумала: «Мы знаем, что такие люди были в древности, а этот человек живет рядом с нами»), и отец Алексий снял груз с ее души. В другой раз она была у него уже верующим человеком и посетовала:

– Вы знаете, мне трудно ходить в церковь. Там много народу, я многое не понимаю в службе и плохо чувствую там Бога, – сказала она отцу Алексию.

– А где Вы чувствуете Бога? – спросил он.

– Я Его чувствую, когда пишу письма друзьям, за письменным столом.

– Вот и хорошо!

Я помню, как Елена Алексеевна приходила к нам, когда мы были маленькими. Она уводила нас в лес, на опушке леса рассказывала про Куликовскую битву. И мы себя чувствовали в этих кустах как полк Андрея Серпуховского[58] в засаде.

Умерла она у нас же на даче в 1948 году. Приехала отдохнуть, и ее хватил инсульт. Тайный священник Сергей Алексеевич Никитин[59], который был с Еленой Алексеевной очень близок и называл ее «наш апостол», соборовал ее.

Так вот, когда папа познакомился с нашей будущей мамой Екатериной Нерсесовой и стал ухаживать за ней, то Елена Алексеевна его предупредила: «Она выйдет замуж только за верующего человека». И папа, тогда отошедший от своей детской веры, активно вошел в Церковь вновь. Он был человеком очень светлым, его тяга к Богу не была окрашена в мрачные тона.

В фамильной истории есть такой эпизод. Папа снимал для тетушки на лето избу на берегу Оки, в деревне Кременье. Туда приезжали гости. И как-то между Александром Борисовичем Салтыковым[60] и папой произошел интересный разговор. Салтыков говорил о том, что его в церковных службах вдохновляют покаянные молитвы. Это больше всего соответствует его мыслям, настроению, в них он обретает встречу с Богом. Папа же говорил, что он чувствует Бога в радости. Этот коротенький эпизод я часто вспоминаю, потому что, действительно, в Церкви есть и то и другое; и то и другое является правильным и стержневым.

Об отце говорили: вот один из немногих людей, который выполнил все то, что задумывал. А задумывал он иметь пятерых детей, свой дом, чтобы «строить» семью в атмосфере веры. Хотел создать пристанище для опекаемых им монахинь Серафимо-Знаменского скита и место для летнего отдыха дедушке и родственникам. Дом отец построил в 1939 году, незадолго до войны. Я, старший, родился в 1938 году, но хорошо помню, как низко над домом пролетел немецкий самолет, пытаясь бомбить железную дорогу, как в сентябре 1941 года во время очередной паники вереница людей в яркий сентябрьский день шла на платформу, чтобы уехать в Москву: с рюкзаками, на некоторых – по два пальто, дети на плечах. Поезд не пришел, кто-то вернулся, а у кого не было тяжелых вещей, отправились по шпалам пешком.

Это был наш собственный дом, в котором родители созидали семью, ее мир, ее уклад жизни и работы. В этом доме мы провели войну и еще долгие годы после. У нас, детей, был четкий распорядок дня – утром подъем, зарядка, обтирание, молитва и завтрак. Летом папа уезжал на работу, а нам давалось задание – например, до обеда полоть и собирать клубнику, убираться. Свободное время и игры – только после обеда и тихого часа. Папа иногда приезжал поздно, но если была срочная работа по дому (стройка, уборка урожая), бросался в авральный труд, а мы ему помогали, и как это было интересно, как мы гордились совместной работой с отцом! Иногда он целые выходные просиживал над привезенной из Москвы дополнительной работой, ведь ему надо было содержать большую семью, дом и всех его обитателей. Летом после завтрака, бывало, мы бежали с отцом купаться на пруд за два километра, а после работы и обеда играли на нашем большом участке в волейбол с соседскими детьми, и папа возглавлял женскую команду.