Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моро стоит в «Диогене» за народную революцию, возглавляемую левыми республиканцами, и поддержку этой борьбе ищет в традициях революции XVIII в., хотя и не все в ней правильно понимая. В сатире «К Опуа из Провена» он признается, что с детских лет питал любовь к этой эпохе, завещавшей потомству великие слова «Отечество и Свобода»; однако, слагая дифирамб в честь члена Конвента Кристофа Опуа, поэтизируя его независимость и смелость в 1793 г., Моро крайне преувеличивал значение этого представителя «болота»; дело объясняется тем, что Опуа, которого поэт лично знал, как жителя Провена, пленял его, как последний из могикан великой эпохи.
В сатире «Мерлен из Тионвиля» Моро откликается на недавнюю смерть другого деятеля революции XVIII в., правого якобинца и активного термидорианца, образ которого, подобно образу Опуа, он агитационно противопоставляет жалким и трусливым парламентариям «золотой середины» 1830-х годов. Называя Мерлена «колоссальной тенью века гигантов», он восхищается им как храбрейшим военачальником революции и как бесстрашным врагом Робеспьера в Конвенте (Моро видел в Робеспьере и его ближайших единомышленниках лишь «заговорщиков», против которых и поднимается храбрый Мерлен).
Откуда у поэта такое отношение к Робеспьеру? По всей вероятности, тут дело не только во влияниях термидорианской историографии (хотя «заговорщиком» Робеспьер являлся именно в глазах термидорианца Мерлена из Тионвиля). По-видимому, Моро был уже знаком либо с книгой Буонаротти «Заговор во имя Равенства, именуемый заговором Бабёфа», изданной в 1828 г., либо вообще со взглядами бабувистов (тайные кружки которых, состоявшие главным образом из рабочих, существовали в 1830-х годах), отрицательно относившихся к Робеспьеру, который в глазах Бабёфа был одновременно «апостолом Свободы» и «самым нечестивым из тиранов».
Возмущенный «продажными писаками» Июльской монархии, почтительно оправдывающими злодеяния королей, но безудержно клевещущими на революцию, Моро приходит к оправданию революционного террора.
Как увидит далее читатель, мысль о революционном терроре не являлась непреклонным и глубоко осознанным убеждением поэта, несмотря на его прочно выношенную ненависть ко всякого рода притеснителям народа: она вызывалась только вспышками отчаяния, но мало вязалась с общим его душевным обликом. По своей натуре Моро был кроток, мягок, добр, нежен, даже сентиментален, и надо лишь понять, до какой степени озлобления доводили его личные невзгоды[24], а главное — зрелище трагических бедствий и мук трудового народа в прошлом и настоящем, чтобы поэта обуревала такая жажда отмщения.
Не «проклятою», а «святою эпохой» была для Моро революция XVIII в., ибо народные массы получили в ее пору возможность отплатить своим вековечным насильникам, что, по мысли поэта, является законным правом народа, сколько бы ни требовали реакционные литераторы Июльской монархии, чтобы он «подавил в себе жажду репрессалий» и «не забил вновь на своих врагов неостывший еще набатный колокол» Варфоломеевской ночи.
Моро находит при этом, что террор революции XVIII в. был недостаточен[25], ибо недобитая «феодальная гидра» тотчас же ожила, а «в наши позорные дни» она затевает легитимистские заговоры, объединяясь с богачами в совместной вражде к народу.
Право народа па революционное отмщение является для Моро не только естественным и бесспорным, но и освященным небесами. Рассказывая в сатире «Сожженное село» (19 июля 1833 г.) о деревне, сгоревшей от молнии, поэт-романтик недоволен слепотой архангела, которому надлежало бы «внимательно выбрать место, где ударит меч мщения», испепелить не хижины, а дворцы «новых Валтасаров, которых вынужден терпеть мир».
Природа «меча мщения», следовательно, божественна, но в периоды земных революций он вправе оказаться и в руках притесненного народа, в руках нового Спартака.
Ставя вопрос о народной революции, Моро уже инстинктивно пробивался к мысли о том, что спасение народа в его собственных руках. Уроки действительности убеждали поэта в невозможности улучшить положение народных масс как-либо иначе. Он осознает, например, тщетность своих надежд на то, чтобы растрогать «трон» и «вырвать у скупой казны милостыню» для погорельцев.
Не уверен он и в отзывчивости богачей; он, правда, просит их о помощи тем же погорельцам, но как! — почти угрожая. Он говорит им: помогите, подайте, чтобы народ простил вас, своих притеснителей; вы должны знать, что ваше золото — это пот тех же несчастных, что вы возвращаете им их же добро. Все это напоминает доводы Бартелеми о необходимости для богачей отдавать «нагой нищете» телогрейку и черный хлеб. Но Моро считает нелишним припугнуть богачей и тенью Бабёфа, чуть ли не впервые вводя в поэзию его одиозное для буржуазного общества имя:
Подайте, ведь взметнув свой факел огнезарный,
Бабёфа тень несет иной закон аграрный!
Земля — вулкан; как бог, рассудок вам гласит:
Лишь подаяние сей пламень погасит!
Может быть, в душе поэта и таились какие-то надежды на то, что трон и богачи могли бы помочь народу, если бы захотели, но ничто не укрепляло в нем такой надежды. И когда ему приходится поставить в широком плане тему существующих социальных противоречий, он мечтает лишь о том, чтобы народ сам попытался осуществить свою революцию. Об этом идет речь в знаменитой сатире «Зима» (ноябрь 1833 г.), быстро получившей высокую оценку в революционно-демократической среде и впоследствии исполнявшейся на знаменитых «правительственных» концертах Парижской Коммуны в Тюильрийском дворце.
Гаварни.
Без пристанища
В центре сатиры — тема народа, веками голодного, нищего, дрогнущего от зимних холодов. Зима приятна для одних богачей, отмечает Моро: это время их беззаботного переезда из поместий в веселящийся Париж. Но для народа зима — только усугубление его бесконечных страданий. В ряде волнующих образов обрисовывает поэт бесконечную и как
