Заговоренные клады и кладоискатели. Предания старины и новины заговоренные - Владимир Цыбин

Клад в урочное время обрастает телом, становится чем-то вроде оборотня. Если его хозяин нажил его праведно — клад тоскует по воплощению. А если деньги и золото — разбойные, клад попадает но владение нечистой силы, в нем живет душа хозяина до срока и мучится, находясь в кладе.

Клад «на счастливого» может приходить в человечьем образе — мнимой персоной. Он будет являться тому, кому он сам предназначился, будет подавать знаки на догад. Расторопный поймет, выследит, куда тот клад уходит, возьмет заступ в левую руку, благословится — и клад его.

Моему отцу в молодости являлся однажды клад. Вышел он в сенцы, а навстречу ему идет петух с горящей свечой на голове. Отец схватил конец свечи — петух исчез, а в горсти у отца оказалось несколько золотых монет.

— Дурак я, оплошал. Надо бы наотмашь левой, эх, пятна меня возьми!

Кто верит в клады, поверит. А кто не верит, что ж — не верить тоже резон, не верь счастью — оно на пестром коне ездит…

Бывают и грустные исторнии с кладами. В станице Талгарской в Семиречье стоял в предгорьях курганец — Запретный, говорили что там дивным клад закопан ссыльным купцом, мол, даже НКВД заинтересовалось. Мальчишки решились этот клад раскопать. Только принялись за дело — одному из них каракурт (ядовитый паук) вспрыгнул на грудь и ужалил. Все бросились врассыпную, а мальчишку еле-еле отходили. Но с той поры он стал вянуть.

Знающие по кладу люди говорили:

— Чего сунулись! Клад еще не созрел. Станешь выкапывать такой клад, только коснешься лопатой — он вниз еще глубже в землю опустится, и не моги копать — дело зряшное: так до самого нутра земли будешь гнаться. Когда клад созреет сроками, он сам знак подаст. Когда он зашевелится в земле, тогда кукушка и зимой закукует, а потом начнет светиться, ткаться из этого сияния. А как жизнь обретет, так засуетится, потому что на земле больше часа-двух не может держаться. Такой клад выходит только на заговоренные слова: «Под горой, над поляной явись, клад закланный, явись заговоренный вороном или вороной, явись гусаком иль гусыней, петухом иль курицей, бобром иль бобрихой, зверьем или птицей, человеком нечестивым, кобылою сивой или нечистой силой. Вот тебе моя кровь в откуп, вот тебе хлеб в отступ. Аминь».

Я подсократил этот длинный заговор, при котором из надреза на левом мизинце должна капать кровь и стекать на место захоронения клада.

Кто счастливый, к тому клад как бы сам прилипает. Чаще всего это одинокие старики. Видно, записана в заветной записке такая воля или чем-то полюбились одинокие старики самому кладу. Но зарок соблюден: клад дался бедным и одиноким.

Клад на счастливого, даже если тот нерасторопен и недогадлив, все равно ему достанется, потому что счастливые родятся с добрым сердцем.

А вот не так давно история случилась, приведена она В.П. Зиновьевым (Новосибирск, 1987 г.).

«Значит, раньше все клали клади. На ребятишек клали. Деньги. Одна бабушка и положила деньги на внучку: вот вырастет внучка, пусть се будут деньги. И никто не знал. Старуха умерла.

Дочка выросла до трех лет. Мать вернется с поля — она к ней:

— Мама, ты мне оставила молочко, а его у меня пестренька кошечка вылакала.

А мать замыкала ее в доме, и кошечек никаких нету. Вот ладно… Женщина стала бояться, начала подспрашивать старух: да вот так, у меня девочка обирается, что кошечка какая-то ходит и ест у нее молочко. А я, мол, с подворья окошечки все замкнула — не должно бы кошке быть. А одна старуха знатка была и говорит:

— Девка, ты купи ленточку — метра три — и накажи дочке: как прибежит кошка да станет молоко лакать, пусть она ей покрепче завяжет ленточку на шею.

Вот она так и сделала, наказала:

— Если появится кошечка, будет молочко лакать, ты ей ленточку на шее завяжи.

Замкнула, опять на работу ушла. Приходит.

— Ну что, дочка? Завязала?

Та пошла снова к старухе.

— Что же теперь делать будем? Завязала девка-то. Кошки нету.

— А вот пойдем, посмотрим.

Пришли, залезли в подполье, давай светить. Эта ленточка весится из-под матки. Потянули, а там деньги!

Вот такое было…»

Клад положенный, а вернее — завещанный на определенного человека, будет ходить за ним всю жизнь, даже преследовать его. Клад «обязан» непременно исполнить все условия, все зароки. Он будет то просить, чтобы ударили, то выпрашивать разрешения упасть и рассыпаться.

Удивительную историю о таком кладе поведала уроженка Читинской области И. С. Рязанцева в 1966 году, — будто раз тоже кладь положили. Сделали маленький ящичек и где-то под матку в доме затолкнули… Вот, теперь та старуха умерла, сын вырос, женился.

И как уедет сын, молодуха останется, спит спокойно — вдруг орет кто-то:

— Отойди — упаду! Отойди — упаду!

Она спичку чиркнула, подошла: весится гробик. Когда муж приехал. она рассказала:

— Вот так и так, третью уж ночь гроб выпадает.

Страшно им стало — перекочевали в другую избу. Тут соседи собрались, с уружьями, ночи караулили, но ничего не вышло. Как-то осенью зашел к ним мужчина.

— Пустите переночевать — весь перемок.

Они и говорят:

— Вон, иди, у нас изба на острове, там и ночуешь. А у нас тут ребятишек полно. А сам ложись на печку.

Он на печку и лег. Вот подошла полночь. Кто-то и заревел:

— Отойди — упаду!

А он не сробел и говорит:

— Падай!

Вот вдругорядь взревел:

— Отойди — упаду!

Он говорит:

— Падай!

Ну, упало это, гробик. Он утра дождался, посмотрел: ага, самородки золота! Он это золото забрал, гробик с двумя-тремя самородочками принес хозяину.

— Вот какая чуда-то была. Это была кладь положена на вас, а вы боялись. Вот — получи. Если желаешь — меня уважь, а не желаешь — я и так уйду. Ну, он ему еще одну самородку дал. Этот поблагодарил и ушел. Полный карман самородков унес.

Вот такая кладь была…

КЛАДЫ ПОРЧЕНЫЕ

Клады, положенные впопыхах, чтобы только побыстрей спрятать, конечно же, с перевиранием заговоров, без точного ритуального действа, либо так и остаются навечно в земле, либо — порченые, с изъяном — на потеху бесовской силе.

Пролежит такой клад в земле многие зарочные годы, а потом провалится к хозяину на тот свет. А там черти навесят этот клад, бывает, и целый бочонок с золотом хозяину на горб да еще сами усядутся да так ударят по ляжкам кочергой, что вынесет с того света на этот…

Да и сам клад, в свои сроки став живым, мучится под землей, пока не решится его участь в том или ином мире. Ни заклинательных, ни притягательных молитв он не слышит, не ведает, потому что безумен и пересрочен.

Правда, знатоки-кладоведы утверждают, что на него действует такой отзыв: как только увидишь загадочного поведения уродца, то должен три раза плюнуть себе под ноги и, растерев плевки, сказать:

— Что ж ты, идол, неужели у нас, окромя этого свету, никакого другого нету?

Тогда и кидайся на клад, бери его голенькими руками, но без оплошания, потому что он тут же на глазах станет рассыпаться на звоны.

Может, это и так, только в многочисленных записях о кладе я не нашел такого счастливчика, а может, это лишь одно «вероятие».

Рассказывают, что где-то под славным Гурьевом набрел один пастух Тимошка Вякин на странного человека с вислой ногой, с выпученным, бельмастым зраком. Идет тот, а у него плечо с плечом перемаргиваются. И шляпа на нем спереди немецкая, в клеточку, а сзади посмотришь — чалма турецкая, по-бабьи стянутая.

— Откуда такой на русской земле?

Идет басурман не басурман прямо навстречу Тимошке, руку протягивает, а в руке лошадиный помет, и. заикаясь, что-то загоготал, зашепелявил, словно это булькает тесто в квашне. А все же что-то разобрал Тимошка.

— Твоя — бей, моя — падай! — И смотрит просительно целым глазом на Тимошку, а этот глаз — всего одна точка, и в нем мертвый лучик прыгает.

Попятился пастух к своим коровам — все-таки живые твари. А коровы все стоят, как статуи, и ничего не жуют.

— Кхы-ы, твоя — дергай, моя — хлоп! Твоя — бей, моя — падай!

А Тимошка повернулся и бежать. Уродец — за ним.

— Твоя — стой, моя — хлоп! — Слышит уже впереди себя.

Уродец забежал загодя его, встал и плюет в землю желтой слюной, слюна шипит и твердеет. А потом как закружится волчком — и тут же ввинтился в землю.

Очнулся пастушок въявь. Коровы траву щиплют, солнце ототьмилось, а под ногами — яма и возле ямы тьма-тьмущая мертвых оводов…

— Это тебе, Тимошка, стало быть, клал купца Митрофанова являлся, тот самый, который он зарыл и сам потом не нашел. А было это в те поры, когда русские свой город ставили, — вразумлял потом пастушка-недотепу местный старожил.

Еще в тридцатые годы в семиреченской станице Юрьевской жил Ерофей Малышев, бобыль криворотый, полуувечный, полублаженный. Глаза у него по-страшному косили: левый — на ширинку, правый — на облака. Так вот он и говорил: