Что уж, мы уж, раз уж, так уж... - Николай Кудрявцев

— Что ж ты, меня, при пацанах-то позоришь? — Брыня попробовал оторвать ее от себя.

— Брынюшка! Касатик! — Акулина повисла на нем. — Возьми, хоть, меч со щитом.

— Цыц, говорю, дуреха. — Он виновато посмотрел на улыбающихся наездников печи. — Не на Балканы еду, а в стольный град.

— Отпусти его, Акулина. — Крикнул Никанор. — Мы не на войну едем, а на ярмарку. Он подарков вам привезет.

— Ага? — Всхлипнула Акулина. — Видела я эту Москву, по ящику. Небось, на Тверскую едете? Мне подарки с Тверской не нужны. Я вас мужиков знаю! — Погрозила она пальцем. — У вас одно на уме!

— А что у нас на уме? — Спросил Диоген.

— Шурши ля фам! Вот что!

— Нишкни, Акулина. — Филька натянул шапку на уши. — Они на государеву службу едуть.

— А ты, откуда знаешь? — Взвилась Акулина. — Под Берию косишь?

— А мне водитель сказал. — Не унимался Филька.

— Когда?

— А когда мы с ним, мухоморовки выпили. Во!

— Ха! Мухоморовки! Значит, композитор напел.

— Сама, ты, композитор. Он в пиджаке был, в галстуке, с сигаретой, а на голове… — Филька запнулся.

— Чо, на голове-то?

— Парик с буклями. — Растерянно вымолвил Филька.

— А в руках скрипка. — Засмеялся поп.

— Фигушки! — Филька повернулся к попу. — В каждой руке по соленому огурцу. Во!

— А ну, тебя! — Махнула рукой Акулина и обняла, на сколько хватило рук, Брыню. — Брынюшка! Возвращайся скорей!

— Да мы быстро. — Брыня погладил ее по голове. — Одна нога тут, а другая здесь.

Он отцепился от Акулины и забрался на печь. Иван хлопнул ладонью по трубе, давая сигнал трогать. Печь поехала, постепенно набирая скорость. Деревенские замахали, на прощание, руками. Когда они скрылись за поворотом, Брыня сказал Никанору, разглядывая, парящую в небе, одинокую птицу.

— Вот ты говоришь, мол, щит и меч.

— Я говорю? — Изумился Никанор.

— Ну, ты говоришь, мол, оружие.

— Да, это твоя Аку… — Хотел возразить Никанор, но, обнаружив перед своим носом здоровенный кулачище, пошел на попятную. — Ну, может, и говорил чего. Всего не упомнишь. Утро было нервное.

— Вот я и говорю, что ты говоришь.

— Говорит, говорит. — Поддакнул Иван, играющий в карты с Диогеном, который ехидно захихикал.

— Ну, говорю, говорю! — Сдался Никанор.

— А знаешь ли ты, друг Никанор, что самое идеальное оружие, это человек? — Назидательно произнес Брыня, следя за полетом птички.

— Откуда мне знать, если я все говорю и говорю. — Обиделся Никанор.

— Болтать меньше надо, тогда много чего узнаешь. — Высказался Диоген.

— Еще Александр Васильевич говорил, — продолжал Брыня, — Что русский солдат, страшнее любого оружия, особливо, когда идет врукопашную. Ну-ка, дай-ка!

— Чего?

— Ну, фрукт какой-нибудь, что ли.

Никанор достал чугунок. Картежники перестали играть и подобрались поближе. Домовой вынул из чугунка абрикос, посмотрел на широкую спину Брыни, подмигнул картежникам и постучал в маячившую, перед ним, спину.

— На!

Брыня развернулся и глянул на абрикос. Никанор, Иван и Диоген, захохотали. Брыня взял абрикос и отправил его в рот.

— Вот так, русский солдат, громит своих врагов! — Прокомментировал Никанор и они снова засмеялись.

— Эх, вы, салажня! — Брыня вынул изо рта косточку. — Вон ту птичку видите? — Он кивнул головой.

— А тут только эта птичка и есть. — Сказал Диоген.

— Значит видите. — Обрадовался Брыня. — Знакомая птичка. В долину, за Вольфовичем, хотела прошмыгнуть. Но не смогла. Не нравится мне эта птичка.

— Значит, себе на уме, птичка. — Посерьезнел Иван. — Следить приставлена.

— Вот я и говорю. — Брыня, на ладони, подкинул и поймал косточку. — А на фига нам, птичка-шпион. — Он сжал косточку двумя пальцами, направив на парящую птицу. Что-то свистнуло, и птица разлетелась на пух и перья. — Вот так вот, Никанор. А ты говоришь!

Брыня проследил за перьями и повернулся к друзьям. Они смотрели на него, широко раскрыв глаза и, разинув рты.

— Да ладно, чего вы? — Застеснялся он.

— Слушаю!

— Докладывает «Сокол». Из долины в Москву выехали четверо. Хозяин! Вы не поверите, но они едут на печке.

— На какой печке? — Хозяин действительно не поверил. — Ты пьян?

— Никак нет, хозяин. Даже кваса не пил. Печка, у них, русская. Я такие на картинках в сказке видел.

— Что за бред?

— Сказка "По щучьему велению".

— Не пори чушь, «Сокол». Это закамуфлированное, под печь, транспортное средство. Откуда узнал, что они едут в Москву?

— Я настроил микрофон. Едут в Москву, на Тверскую.

— Зачем на Тверскую?

— За подарками. Я же говорю, что они придурки.

— Глаз с них не спускай.

— Э-э-э. Хозяин…

— Что еще?

— Они уничтожили сокола. Наверное, вычислили.

— Придурки? Вычислили?

— Я думаю, что случайно. А может просто балуют от нечего делать.

— Чем уничтожили?

— Чем-то разрывным. Вся аппаратура уничтожена. Остались только несколько перьев.

Трубка молчала.

— Что делать, хозяин?

— Продолжай слежку.

— Но я не могу их догнать. Эта чертова печь гонит, как на ралли. Я их уже потерял, хозяин.

— Возвращайся в Москву. Мы подберем тебе работу по способностям.

— А что с этими…?

— Их встретят.

В трубке раздались короткие гудки.

— Козел! — Выдохнул «Сокол» и нажал на отбой.

— Брыня! — Никанор протянул яблоко. — А ты, Перуна, видел?

Брыня взял яблоко, потер, его, о рукав и откусил половину. Перемолов, своими лошадиными зубами, все, что откусил, он мотнул головой и ответил:

— И видел, и разговаривал.

— А страшно с богом разговаривать?

Брыня засунул в рот вторую половину яблока и стал молча жевать, что-то вспоминая. Печь неслась по ямам и колдобинам, оставляя за собой ровную, как скатерть, дорогу. Иван с Диогеном перестали играть, заинтересовавшись темой, подсунутой Никанором. Брыня проглотил и ответил:

— Не! Никанор! Разговаривать на страшно. Страшно, когда боги с тобой разговаривать не хотят. Ты и так, и эдак, а они молчат. Вот, где страшно!

— Правильно Брыня говорит. — Поддержал Диоген. — У нас, у гномов, если боги замолкали, всегда трагедии случались.

— Это точно! — Произнес Иван. — Если боги молчат, значит, они покинули тебя.

— Ну, началось. — Возмутился Никанор. — С Диогеном поведешься… — Он плюнул на, ошалевшего от вида едущей печи, кабана. — Человек с богом разговаривал, а вы, со своими размышлениями, мешаете послушать.

Все сразу замолчали и расселись возле Брыни. Он собрался с мыслями и спросил:

— А печка дорогу знает?

— Хорошо начал, Брыня. — Выпалил Никанор. — Тебе фамилия не Радищев?

— Ну, я серьезно. — Смутился Брыня. — А то свернет не туда.

— Не свернет. — Заверил домовой. — Я в нее навигатор засунул. До Москвы довезет. Ты не томи, дружок, рассказывай.

Друзья закивали головами. Брыня вздохнул и начал свое повествование.

— Давненько это было, а как вчера. Стала, по попущению Киевского князя, проникать на Русь вера Христова. Не наша была вера. С иудейских пустынь пришла. И без обмана. Как Иисус обещал, так и получилось. Обещал он огонь низвергнуть на землю, а сына против отца настроить, так и вышло. Запылали капища, пошли брат на брата, князь на князя. Выжигались села с язычниками, а на пепелищах храмы дивные возводились. Нас, от греха подальше, князь в степь отправил, дозором. При себе оставил только викингов. Они за золото и язычников и христиан посекут. Русь не их родина, русский народ им не брат. А мы можем и не посмотреть, что ты князь. Сгоряча и голову с княжеской шапкой сшибем. Бывало такое на Руси и не раз. Вот князь и задумал дружину русскую на рубеж отправить. Хитро задумал. Знал, что рубежи не бросим. Степняки только и ждут этого.

Он тяжко вздохнул и посмотрел на Никанора.

— Вот скажи мне, Никанор, почему народ должен своим животом отвечать за реформы князей? Почему князьям неймется? Почему им постоянно надо стремиться то в Христианство, то в Коммунизм, то в ЕЭС, то в ВТО?

— Традиция такая, Брыня, традиция. То в партию, то в говно. Обязательно надо куда-то вступить. Ты про Перуна рассказывай. Про христианство мы без тебя знаем.

— Да. Про Перуна. — Брыня кивнул. — Как-то, ночью, проснулся я, поворочался с боку на бок, а сон не идет, хоть режь. Встал, и пошел к костру. Там дежурный десятник сидит, меч точит. Я присел рядом, подкинул веток в костер. Перекинулись с десятником несколькими словами. Как обычно, типа, "все спокойно" и "не спится". Потом я его спать отправил, мол, подежурю. Он ушел. Сижу, степь слушаю. Вдруг, слышу, шаги. Спокойные, уверенные, неторопливые. Странные шаги.

— А почему странные, если спокойные? — Спросил Никанор.

— А сам посуди. — Хмыкнул Брыня. — Если дозорный, то поспешать должен, чтобы успеть предупредить. Если нечего сообщать, то дозорный должен дожидаться смены. Нет, Никанор. Кто-то странно вышагивал. Я тихонечко меч вытянул из ножен, положил его на сгиб руки, и за ближайшим деревом притаился. По службе-то, окликнуть требовалось, но что-то мне… Как внутренний голос не разрешал шум поднимать. Смотрю, а из темноты выходит человек. И направляется ко мне. Высокий, крепкий. Волосы длинные волнистые, тронутые сединой, зажаты серебряным обручем, чтобы в глаза не лезли. Глаза строгие, колючие, насквозь пронзают. Борода длиннющая, ухоженная. Простая рубаха и порты. Рубаха подпоясана наборным ремешком. На поясе акинак прикреплен. Порты в сапоги заправлены. Подходит и говорит: