Жизнь зовет. Честное комсомольское - Агния Кузнецова

«Олег! Олег! — думает Павел. — Какой он был сильный!» Павел сопоставляет Олега с собой и сам себе кажется ничтожным и жалким. «Надо взять себя в руки!» Он представляет себя на месте Олега. Да, если бы была война и Родина защищалась от врага, он, ни на минуту не задумываясь, отдал бы за нее жизнь. Это не пустые слова. Павлу хочется совершить подвиг, равный подвигу Олега. Он часто думал об этом и прежде. Вместе с Тышкой они мечтали о геройских подвигах, но тогда это были неясные детские мечты, навеянные книгами, кинокартинами и рассказами взрослых, а теперь это страстное желание человека, знающего, что такое радость и страдание.

Рита сходит со сцены и останавливается в толпе аплодирующих ей девочек.

В этот день она не подходит к Павлу — она раскаивается в том, что начала тогда разговор. Ей немного обидно, что он не понял ее хороших побуждений… Ведь дружба ее с Павлом началась еще на пароходе, а то, что Павел был подследственным ее матери, узнала Рита только вчера. Но у Риты есть гордость, и она не говорит об этом Павлу, не смотрит на него, только чувствует, что он сидит на полу между Ваней и Тихоном.

Вечером в комнату мальчиков заходит сердитый Семен Семенович. Он проходит большими шагами по залу, сцепив за спиной руки, и придирчивым взглядом окидывает постели ребят. Все в порядке. Матрацовки застланы одеялами. Дежурные вымели пол и лопатой выбросили на улицу грязь, принесенную ногами ребят и гостей.

Семен Семенович доволен. Сердитая морщинка разглаживается на лбу.

— Семен Семенович! — спрашивают ребята. — Завтра опять выходной?

— Если дождь перестанет, пообсохнет, то со второй половины дня выйдем на работу… Вот что, ребята: нужны двое на уборку пшеницы.

— А что делать? — спрашивают мальчики.

— Работать на соломокопнителе.

— А с чем его кушают? — интересуется Тихон.

— Есть такое приспособление на комбайне, — отвечает Семен Семенович, — в него идет солома от скошенной пшеницы. Прежде, когда не было соломокопнителя, солома оставалась на поле, и приходилось заново проделывать большую работу.

— Пойдем! — толкает Павел Тихона. Ему хочется разнообразия в работе.

Но Тихон не собирается уходить с картофельного поля, здесь весело.

— Мне все одно, что солома, что картошка. Больше всего мне нравятся выходные дни, — отвечает он.

— Я пойду! — говорит Павел.

— Я тоже! — торопится Ваня, боясь, что его опередят.

— Ну тогда и я, — говорит Тихон.

— Третьего не нужно. Пойдете вы. — Семен Семенович показывает на Павла и Ваню.

Глава четвертая

Есть своя поэзия, свое очарование в холодных осенних днях. Беснуется колючий ветер на открытом поле, пригибает к земле густую пшеницу. Кое-где даже невозможно взять ее комбайном, и тогда жнут старым, уходящим в область предания серпом. Могучей своей силой рвет ветер серую пелену туч, гонит их клочья к югу; они же снова и снова ползут из-за горизонта — еще черней, еще грозней. Скачет ветер в пестрых осенних листьях, сорит ими по желтеющей траве, кое-где неожиданно украшенной то уцелевшей от лета ромашкой, то чахлыми, желтыми цветочками. Летом пройдешь мимо, не заметив этих скромных цветов, или безжалостно примнешь их ногой. А в эту осеннюю пору ты обязательно заметишь их, остановишься… может быть, даже соберешь их в небольшой букет, и ромашка поразит тебя белизной своих продолговатых лепестков, свежим, каким-то солнечным цветом сердцевины.

Листья, уцелевшие травы, хлеба, склоненные порывом ветра, разбудят в тебе новую энергию. Все в эту пору в природе говорит о жизни, о ее неизменном и вечном движении.

В полдень по бескрайному полю поистине золотой пшеницы идет самоходный комбайн, постукивая мотором. В глубокие волны пшеницы погружается его режущая часть, загораясь холодным блеском в те редкие минуты, когда разбросанные ветром тучи открывают нежаркое осеннее солнце. Тучные колосья клонятся ниц перед могучим творением человека. Бункер наполняется сыпучим, точно живым зерном.

К комбайну прицеплен железный, покрашенный в ярко-зеленую краску соломокопнитель. Сзади он закрывается такой же яркой, но только желтой деревянной решеткой. По бокам соломокопнителя, на узких площадках, с перильцами, с гулкой железной лесенкой вниз, стоят Павел и Ваня. В руках у них вилы, они выравнивают солому: из элеватора по транспортеру она катится сплошным золотым потоком в соломокопнитель.

Занятие у мальчиков несложное, но от поднятых все время рук устают плечи. Гора соломы растет быстро, и как только Павел теряет из виду Ванину кепку с пуговкой на макушке, он нажимает педаль, и солома ровной копной ложится на оголенное поле.

Ване нравится новая работа. С высоты соломокопнителя он обозревает широкие просторы полей, то и дело становится в свою любимую позу — упирает вилы в загородку площадки, облокачивается на них скрещенными руками и опускает на руки подбородок. Улыбка не сходит с его лица. Он задумчиво разглядывает дорогу, уходящую вдаль, гору в стороне, еще по-летнему зеленую…

— Эй, Ваня, зеваешь! — кричит ему Павел.

— Действительно, зеваю, — сам себе говорит Ваня, проворно поднимает вилы и разравнивает солому.

Павел тоже работает с удовольствием, но не чудесный вид гор и полей привлекает его; он смотрит с интересом, как работает железная машина, и его охватывает чувство глубокого преклонения перед золотыми руками человека, перед его мудрой мыслью. Он представляет себе, как по этому полю когда-то понуро плелась лошаденка и сзади нее тащилась борона. Сбоку шел мужик в броднях,[2] с открытой головой, подстриженный «под горшок», с длинной бородой, в белой рубахе до колен.

Павлу хочется сесть на место комбайнера или хотя бы встать рядом, заменив его помощника. Но не так уж плохо и то, что поручили ему: стоять на вздрагивающей железной площадке, разравнивать солому, ловко срезанную стальными ножами комбайна, и, нажимая на педаль, оставлять стог на голом поле.

Он с удовольствием смотрит, как серый, словно живой поток зерна на ходу льется в кузов пятитонной машины. Курносый белокурый парень, со странно не подходящим ему и всей окружающей обстановке именем Эдуард, стоит в машине и проворно, умелыми, скупыми движениями разравнивает зерно. Павел любуется его работой и старается управлять своим нехитрым орудием так же легко, без суеты, экономно расходуя силы.

В полдень комбайн останавливается у дороги. Комбайнер выключает мотор, и все соскакивают на землю. В первые минуты Павла и Ваню поражает странное спокойствие. Под ногами не колышется, вокруг не бегут поля, и в воздухе стоит тишина.

— Ну, парни, проголодались? — спрашивает комбайнер дядя Федя, вытягивая руки вверх, потом в стороны и приседая.

Он маленький, худой, как подросток, весь какой-то заостренный: подбородок клинышком, острый нос, острый кадык на длинной шее. Волосы его, светлые, рыжеватые, прикрывает меховая шапка-ушанка, надвинутая на брови. Из-под ушанки с искренним радушием глядят на мир большие голубые глаза.

— Проголодались, — отвечает Ваня за себя и за товарища.

Помощник комбайнера, тоже дядя Федя, только «дядя Федя большой», как между собой условились называть его ребята, ростом велик, в движениях медлителен. Голова у дяди Феди большого лысая, без единого волоска, могучая загорелая шея изрезана глубокими складками, и такие же глубокие складки проходят по лбу и вдоль щек. Маленькие глаза сидят глубоко, смотрят умно и чуточку насмешливо. Перед ним не откроешь, как перед дядей Федей маленьким, все, что лежит на сердце.

Дядя Федя большой в ватной телогрейке и точно такой же, как у дяди Феди маленького, меховой шапке. На нем широкие стеганые брюки, какие носят грузчики, и сапоги с голенищами, спущенными гармошкой.

— Айда на полевой стан! — командует дядя Федя большой.

Полевой стан тут же, через дорогу. Там стоят несколько домов, два длинных сарая и торчат трубы овощехранилища.

Под навесом — врытый в землю длинный стол и скамейки. Часть стола занимает веселая компания студентов.

Павел и Ваня, по примеру дяди Феди, подходят к столбу с рукомойником. На прибитой дощечке лежит обмылок. На гвозде — затертое, не успевающее высыхать полотенце. Мальчики с удовольствием покрывают мыльной пеной вспотевшие, пропыленные лица, шеи, руки и смывают их чистой холодной водой.

У стола появляется знакомая ребятам повариха — тетя Даша.

Тетя Даша ставит на стол несколько алюминиевых мисок и, обращаясь к дяде Феде маленькому, спрашивает:

— Где народ-то твой?

— Агрегат в полном сборе, — отвечает дядя Федя. — Сейчас Эдуард с шофером подъедут… Эй, парнишки, не зевайте! — приглашает он к столу Павла и Ваню.

Те наскоро вытираются и садятся за стол, белый, новый, еще пахнущий сосной.