Лето бородатых пионеров (сборник) - Игорь Дьяков

– Видать, Ара вспомнил, как мы их от турков защитили. Может, совесть взыграла? – почему-то недовольно произнес Фома…

У Гленни была большая четырехкомнатная квартира, в которой ползала младшая дочь, а старшая, 13-летняя Танечка, открыв дверь, враждебно уставилась на папу и его спутников.

– Маугли! – спокойно представил дочурку Гленни. – Где маман?

– Скоро придет! – буркнула девочка.

– Понятно: массаж, макияж, вернисаж, а муж – подонок… Входите!

Светку уложили в детской, и ей это шло: она уснула как ребенок.

Акуловские люди допили тонну «Першого пива Украины», размякли и расползлись по лежайлам. Супруга Гленни не пришла, но супруг думал не об этом. Вперившись во тьму спящими открытыми глазами, он уже не мог контролировать видения, возникавшие помимо его воли. Он уже был наблюдателем…

Хам-бугай был «снят» тихо. Это позволило двум грузовикам с автоматчиками без проблем найти парковку. Отборные воины – кто в эсэсовской, кто в советской форме – рассредоточились по периметру элитной тусовки. Кто они – павшие или живые, – Гленни не разобрал. Но холуи-охранники отправились в лучший мир без единого выстрела. Потом был открыт прицельный согласованный огонь. Предрассветный туман усиливал звуки выстрелов и вопли истребляемых человекообразных…

Помимо прочих, наложенных им на себя обязанностей типа сдачи в макулатуру массы газет, которых его просили распространить, одной из главных была координация поисковых работ, связанных с воинскими захоронениями времен Великой Гражданской Войны 1941–1945 годов. Потому и видения его были нередко вполне соответствующими.

Уже проваливаясь в бездну сна, но еще находясь на излете осознанности, Гленни увидел такую картину: как только отпузырилась утопленная плавучая крутизна, со стороны Тушино появилось нечто невообразимое – трехэтажная яхта. На мачте ее развевался черный флаг с перевернутой красной пентаграммой посредине полотнища.

Этот монстр торжественно и нагло шел по направлению к Троице-Лыково, где старый писатель, собрав последние силы, вышел на свой обширный участок на берегу Москва-реки и, плача красными от старости глазами, молился на сосны, за которыми – он знал – скрываются купола церкви, построенной в стиле нарышкинского барокко. Его усталое сердце раздирали страшные сомнения, справиться с которыми он был уже не в силах.

– Так ли послужил я тебе, Родина моя!.. Прости меня, великий Боже, Господи, за недолжные увлечения, за несдержанность, за гордыню, с которой я, наверное, не сладил! Прости смиренного раба твоего!..

Молитва старика была услышана, и сатанинскому гламурному монстру суждено было затонуть на виду у всего Строгино… Вернее, тех, а точнее, той, что уже не спала.

На балконе 17-го этажа стояла Светка Колокольцева. Она первой увидела небывалую опасность – первой увидела за приречными лесами черный флаг с перевернутой пентаграммой. Первой увидела козлорогого, с женскими грудями, Бафомета на носу трехэтажной небывалой яхты.

– Будьте вы прокляты! Прощай, «Титаник»! – сухими губами произнесла она, поправила прическу и пошла в детскую по-детски досыпать.

В этот момент и напоролся адский крейсер на суперпрестижный – алмазный! – киль одной из перевернутых яхт…

Гленни видел, Гленни знает…

Но на то они и акуловские люди, что способны помочь друг другу в самых неформальных ситуациях, и, кстати, только в них – на мелочи не размениваясь… Как только Сергей Зубов (когда сознание отключалось, входили в силу паспортные данные), он же Гленни, уснул сном праведника, с чувством выполненного долга, Фома как бы «принял на себя команду над бессознательным». И досмотрел «финита ля комедия» до конца. Может быть, только потому, что много лет ощущал некое сиротливое чувство оттого, что ему, в отличие от подавляющего большинства акуловских знакомцев, не досталось прозвища от Колычева.

Яхта Гургена Арамыча медленно поднималась… в гору. Сначала Сукачев подумал, что это – Нагорный Карабах, но, разглядев пейзаж и крутизну скал подробнее, понял, что это – Арарат. Арамыч сидел на полу, посредине своей роскошной каюты. Все стены вокруг занимали телеэкраны, по каждому из которых шла американская пакость, причем во всю яркость и мощь электроники. Орали, стреляли, насиловали… В одном диком звуковом клубке слились женские стоны, животные крики суперменов, скрежет авто-авиа-ж/д аварий, рык гигантов-мутантов, вселенский скрежет раскалываемой стихиями Земли… И только в круглое окошко иллюминатора заглядывали то лучи рассвета над Москвой-рекой, то синие глаза «Гитлера».

Арамыч скреб квадратными ногтями давно не существующую шевелюру и мужественно молчал… Когда его яхта «бросила якорь» неподалеку от остатков Ноева ковчега, Арамыч вышел на палубу и почувствовал себя заново родившимся. Какие мысли его обуревали, – этого даже Фома не посмел разгадывать. Важно было другое.

Гурген увидел вдали, на краю пропасти, стройную костлявую фигуру. Это был Костик. Широкие плечи его вздрагивали. Две крови, снующие в нем, сошлись в последней, решающей схватке. Костик только что мысленным взором увидел скрюченного на лежанке хосписа, поседевшего мертвого отца. Костик ничего не говорил. Он – мычал, и зев пропасти манил его… Гурген Арамыч смотрел на происходящее не то чтобы безучастно, а с полным сознанием того, что в подобные судьбоносные моменты он «обесточивается», – здесь кончается его власть, его воля, его силы…

Костик, привыкший быть собранным, даже наедине с собой рыдал… внутри. В глазах стояло марево из слез, московского рассвета, мятущихся облаков и солнечных бликов на реке, в которой отец учил его плавать… Он почувствовал, что слишком плотно жил, что ему двести лет… Под его ногами летали орлы Арарата, рядом покоились останки Ноева ковчега… Костик встал, остро поняв, что выше орлов он существовать не может. Ерничая даже в такой момент, принял позу прыгуна с вышки, и… почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он медленно обернулся. Рядом стояла Дина. С чистым лбом и ясными глазами.

– В какой лжи мы жили, родной мой!..

«Брандерас», порой, за киношными псевдонимами, забывавший, какое из двух его подлинные имя-фамилия – Александр Иванов или Иван Александров, в это время видел другие небеса – смоленские. Видел бабку, у которой в деревне когда-то жил во время долгих командировок родителей то на Байконур, то в Копьяр. Бабка была последним жителем умершей деревни, и Ванька Александров, первый парень на районе, не известив родителей, «романтично» взял мешок картошки и две бабкиных пенсии, и заявился в Москву. Во ВГИКе его сразу приметили, прилепили «погонялово» «Брандерас». Ну, а дальше дело пошло, гладко и безоблачно. Сытно и престижно… Пока не погибли в автокатастрофе отец с матерью. Они ехали в подаренной им крутой иномарке, и отец, имея лишь опыт вождения «Запорожца» и «Москвича-412», не вписался в поворот на скоростной иномарке…

Как известно, на излете нашего физиологического сна мы видим наиболее ясные картины, в отличие от предыдущих. Так вот, последней картиной у засыпающего, несмотря на добротный храп Гленни, Сукачева, была совсем незамысловатая.

В комнатке охотничьего домика неподалеку от Большого Сочи сидел до боли знакомый человечек с огромной плешью и близко посаженными – и уже радостными – глазами. Он напевал недавно услышанную по радио песню: «Слюна на траву»… Нет. «Слюна, как змея, скатилась с травы…» Дальше он не помнил. Его увлекало другое занятие. Накачанными дзюдо пальцами он держал тонкую беличью кисточку и разрисовывал маленьких, как и он сам, солдатиков, причем соблюдая портретное сходство с желаемым персонажем. В том, кого «застал», засыпая, Сукачев, он узнал Анатолия Борисовича… Собчака!..

– Наконец, и этот успокоился, – промямлил про себя Фома. Пискнул Риз, храпанул Гленни.

Больше ни у кого не было никаких снов, видений и комплексов…

… Когда Фома со Светкой Колокольцевой выходили от Гленни, им повстречался Волконский. Он протянул Сукачеву сжатый кулак. Фома забеспокоился, – не возвращает ли тот вчерашние деньги? И что тогда делать? Как отговорить от этой благородной глупости.

– Волконский, это «черная метка»? – попытался пошутить Сукачев.

– Возьмите. Она плачет кровавыми слезами. По всей России…

Сукачев разжал кулак. В нем была крохотная картонная иконка «Богоматери «Державная».

Лыжник и гном

Австрийские мотивы

Это случилось давным-давно в Альпах, где румяные люди в тирольских шапочках с перьями то ли распугивали, то ли привлекали изящных косуль и оленей, трубя в рога, охотничьи или экологически благородные. В городах маленькие мальчики играли на клавесинах, а девочки учились танцевать, не наступая на полы кринолиновых платьиц. Далеко за океаном суровые дяди отстреливали первые миллионы индейцев, чтобы потом, через много лет, писать о них романтические книги, а потом снимать по ним доходные фильмы. В недалекой Европе ампутировали головы королям, да и кому придется. Организованная преступность медленно, но верно набирала силу. В России же в это время топили баньки, осваивали новые земли и отбивались от всякой мрази. Значит, как вы догадались по перечисленным признакам, это начиналось благословенное для масонерии Новое Время. Но Лыжник Генрих не знал и знать не хотел о каких-либо катаклизмах, даже о том, что это самое Новое Время наступило. Он жил в типичном альпийском доме, и жил припеваючи: ел, пил и катался на лыжах. Дело в том, что его предшественники нашли где-то в горной речке древний клад Нибелунгов и не отдали государству даже положенную четверть. Когда глава семьи склеил ласты, то есть ушел в Валгаллу, они разъехались кто куда – непоседами были! А то, что осталось – осталось Генриху, тихому и скромному любимцу семьи, вместе с домом. И вот однажды Лыжник по обыкновению катался по живописным склонам родных Альп, напевая песенку, которую сам сочинил: «Знаешь прикуп – будешь в Альпах». Он был уверен в себе – недаром получил такое прозвище – Лыжник. Ему нипочем было преодолеть любую скалу, заложить любой вираж. Он знал родные места как свою ладонь. Но в этот раз Генрих Лыжник увлекся и попал в незнакомое место. Перед ним возвышалась каменная стена, и ходу дальше не было – если б он слишком зарвался, расколбасило бы молодца по стенке. Он был парень не из робких, сплюнул и решил было возвращаться по собственным следам. Но вдруг Генрих приметил в скале пещерку высотой с оленьи рога. У входа он увидел человеческие следы маленького, как у Суворова, размера. Генрих был знатоком-следаком, и сразу понял, что обитатель пещеры выходил из нее, чтобы делать зарядку. Смелый Лыжник не побоялся. Он сбросил лыжи XVIII, как вы догадались, века и заглянул внутрь. Зажегши факел, естественно! И обомлел! Спиной к нему стоял ладно скроенный гномик. Правой рукой он рисовал на стене чей-то портрет. Лыжник присмотрелся: округлое лицо, рыжие волосы, выпяченная нижняя губа… Что-то знакомое! Он сразу не мог понять. А левой рукой симпатичное создание поводило в сундучке, точной копии тех сундучков, что Лыжник видел у предшественников – нибелунгских, с двуглавыми орлами по периметру. Все это произошло в считанные мгновения. Пламя факела заставило гномика обернуться. Он не испугался, а улыбнулся. Генрих Лыжник тоже посмотрел на него участливо, потому что сразу узнал – нет, не в нем, гном был таким же, как все гномы, а их Генрих Лыжник перевидал вагон и маленькую тележку – узнал в наскальном портрете облик главы Семьи, оставившей его на кассе. – Давай дружить! – дружески произнес он. – Я – Генрих! – А я – Карл! – спокойно и радостно ответил гном. Обнявшись, они направились к дому Генриха Лыжника налегке. Пещеру перед этим они завалили камнями. В ней они оставили сундучок с орлами, и, смеясь, прозвали его как-то по-немецки. По-нашему что-то типа Стабфонда. Они собирались жить долго и счастливо. Они собирались жить… Они собирались… Они соби…