Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николай Николаевич встал и пошёл в свою комнату. Аграфена Ивановна тихо пошла за ним помогать уложить вещи. Оба они молчали и были сосредоточены. Аграфена Ивановна аккуратно укладывала всякую мелочь, чтобы ничего не разбилось и не испортилось. В полчаса совершенно разорили они маленькую комнатку. Странный, непривычный вид приняла она – точно состарилась.
– Выносить? – спросила Аграфена Ивановна.
Николай Николаевич молча взял подушки и понёс их в прихожую. Аграфена Ивановна взяла остальное.
В прихожей Николай Николаевич надел пальто. Потом вошёл в столовую и снова сел.
– Прощайте, Аграфена Ивановна, – сказал он, – теперь навсегда… может, никогда не увидимся!..
– Кто знает… – вздохнула Аграфена Ивановна, – может, и придёте как-нибудь.
– Прощайте… лихом не поминайте…
Слёзы уже не текли по щекам Николая Николаевича, они капали тяжёлыми каплями на его руки и бороду.
– Привык я, – заговорил он, глотая слёзы и трясущейся рукой утирая лицо, – привык… Десять лет жили душа в душу… родные мне все… Ну, прощайте, – решительно сказал он, вставая. – Жалко мне… всех вас, и комнатку, и «подковку», – почти шёпотом добавил Николай Николаевич.
Из кухни вышли Маша с Колей.
– А! детки!.. прощайте, голубчики. Николку будете помнить? Милые… прощайте… Несчастный я! – вдруг почти крикнул он.
И подойдя к Аграфене Ивановне, взял её за плечи, хотел нагнуться, чтобы поцеловать её, но вместо этого прижался головой к ней и стал рыдать, трясясь всем своим костлявым телом.
– Николай Николаевич, дорогой, полно, что это?.. Вы назначение получаете, радоваться надо. Новых людей найдёте… Привыкнете снова, – сквозь слёзы говорила Аграфена Ивановна.
– Голубушка… несчастный я… – лепетал он, судорожно прижимаясь к ней, – голубушка, Аграфена Ивановна… жаль, родная моя… не могу я…
Дети с недоумением смотрели на Николая Николаевича; из-за двери выглянул другой жилец, молодой приказчик; с улицы к тёмному окну прижималось широкое лицо извозчика: ему, видно, наскучило ждать.
Николай Николаевич сразу притих. Поцеловал Аграфену Ивановну, обоих детей. Молча взял шляпу и, сильно шатаясь, отворил входную дверь. Аграфена Ивановна с лампой вышла на крыльцо провожать его.
Вещи уложили на телегу. Николай Николаевич сел на задок.
– Прощайте, Николай Николаевич, спасибо вам, – сказала Аграфена Ивановна.
Он ничего не ответил.
– А то остались бы, ужинали…
Телега, поскрипывая, медленно задребезжала по двору.
Аграфена Ивановна постояла на крыльце, покуда сторож не затворил ворота, потом заперла дверь, прошла в пустую комнату Николая Николаевича и отворила окно.
Долго сидела она там, подавленная тяжёлой, тёмной, непонятной для неё силой.
И за окном было темно и тихо.
* * *
Через месяц Николай Николаевич снова поселился у Аграфены Ивановны.
В полиции никто, кроме Кривцова, не знал об его приключении.
Но Кривцов, любивший посмеяться и позубоскалить, ни разу не напомнил ему этого случая.
Сам Николай Николаевич, сидя за своим столом у открытого окна, часто задумывался о том, что такое произошло с ним, и никак не мог понять этого. И всякий раз, глядя на качающуюся ветку липы, он испытывал какое-то странное, тревожное чувство.
«Как-то фантастически всё является», – думал он, ниже нагибаясь над бумагой и особенно старательно выводя мелкие или крупные буквы…
Солдат задумался…
В деревне Гремячеве усмиряли крестьянский бунт.
Взбунтовались крестьяне, как это всегда бывает, из-за земли. У помещика под одной озимью было несколько тысяч десятин, а у крестьян приходилось на душу едва две десятины.
Терпели-терпели крестьяне, читали-читали указы, в которых им «подождать» советовали, да не вытерпели: ворвались в усадьбу, увезли хлеб, сено, угнали лошадей да сгоряча и дом подожгли.
Через два дня пригнали драгун. Они полдеревни выжгли, крестьян перепороли, человек десять ранили, нескольких убили, а «зачинщиков» арестовали и посадили в самую крайнюю избу. У дверей поставили стражу, молодых солдат Василия Горбунова и Николая Арбузова.
Окна в избе были открыты, и из них арестанты мрачно поглядывали на улицу.
Солдаты с винтовками молча прохаживались взад и вперёд вдоль избы.
Было ненастье, и мелкий, холодный дождь барабанил по железной крыше и жёстким солдатским курткам. Из деревни доносились чей-то плач и ругань.
– Солдат, а солдат? – окликнул из окна один из арестантов, сухой, высокий старик с острыми, пытливыми глазами и глубокой, свежей царапиной поперёк нахмуренного лба.
Василий Горбунов нехотя остановился и молча повернулся к окну.
– Откуда пригнали-то?
– Откуда?.. Из губернии. – И он снова сделал было несколько шагов.
– Из губернии, знаю я. Родом-то откуда ты?
– Калужские.
Он отвернулся, видимо, не желая продолжать разговор, и стал смотреть на деревню, откуда шли несколько пьяных солдат и под звуки хриплой гармони горланили какую-то песню.
– Из Калуги, – в раздумьи повторил старик, – бывал я там, как же. В деревне Липовках. Сын мой там у Безрукова барина служил.
– Не далеко от нас Липовка-то, – сказал солдат и придвинулся к окну: – Село Первово знаешь?
– Знаю, как же.
– Ну вот, я из Первова.
– Из Первова? Вот дела-то. А у вас тоже, слышь, бунт.
Солдат совсем близко подошёл к окну и опустил ружьё.
– Да что ты, – тревожно проговорил он. – Неужто правда?
– Бунт, верно говорю. Помещика Сазонова знаешь?
– Ещё бы не знать.
– Ну так вот у этого самого Сазонова крестьяне хлеб увезли, плотину спустили, а мельницу сожгли.
Солдат засмеялся и тряхнул головой:
– Молодцы: не барин – собака, прямое дело собака!
– Да, – продолжал старик, – сожгли мельницу. Как сам убёг – удивляются. За десять целковых телегу нанял и марш в город.
– Ловко! – широко улыбаясь, поддакивал солдат. – Десять рублей содрали, ничего. Ай да наши, первовские. Это Митька, уж я знаю, лихой малый.
– Приехал в город – прямо к губернатору. На следующий день погнали туда солдат.
– Да ты откуда знаешь-то? – недоверчиво спросил солдат.
– Откуда? Сын мой в солдатах там, он и писал, его тоже погнали туда. Что только там делалось! Перепороли всех хуже здешнего. Детей перерезали, стариков в воде потопили, разграбили всё дочиста.
Солдат слушал, тяжело мигая глазами и бессмысленно уставившись на старика.
– Как же это? – невольно вырвалось у него.
– Да как? Вот как здесь – пригнали вас, вы нас и перепороли. Вы здесь нас убиваете – а в Калуге наши дети вас убивают.
– Служба, присяга… – дрогнувшим голосом бессвязно забормотал солдат.
Старик нахмурился:
– Нет, какая там присяга. Мы все от рождения нашего Христу присягнули. Значит, безбожного дела не должны делать. Присяга! Просто дураки вы.
Солдат не возражал и, понуря голову, покорно слушал суровый голос старика.
– Какую присягу первее исполнять нужно – Богу или другому кому?! На присягу нечего сваливать. Темнота!..
– Мы здесь стережём вас, – в раздумьи вымолвил солдат, – а там, может, твой сын моего