Театральные очерки. Том 2 Театральные премьеры и дискуссии - Борис Владимирович Алперс

В последующие два года, в процессе работы над романом «Отцы и дети», Тургенев многое пересмотрит в своих отношениях к поколению Базаровых. Писатель снимет многие свои обвинения по его адресу. Но к Гамлету он уже не вернется. Шекспировский герой на русской почве останется развенчанным таким авторитетом, как создатель Рудина и Базарова. В тургеневском варианте он войдет в литературный обиход и обозначит своим именем («гамлетизм») целое общественное явление, не имеющее никакого касательства к шекспировскому герою и к его действительной роли в духовной жизни русского общества.

Искаженный образ русского Гамлета, превращенного Тургеневым в бездеятельного и бесплодного себялюбца, вечно сомневающегося в себе и во всем окружающем, — это подобие «лишнего человека» — станет каноническим. Он перейдет на страницы учебников литературы и толстых книг. Западноевропейские исследователи будут ссылаться на него, как на специфически русское решение гамлетовской темы, как это сделает Брандес в своей книге о Шекспире.

На самом же деле русский Гамлет, каким его знала сцена и несколько поколений зрителей, имел очень мало общего с полемическим портретом, который был написан Тургеневым. А по многим своим признакам он даже составлял его прямую противоположность. Особенно ярко это видно на примере с Мочаловым — родоначальником всех русских Гамлетов, игра которого в шекспировской трагедии подробно описана таким достоверным свидетелем, как Белинский.

В мочаловском Гамлете не было ничего от бездеятельного скептического героя. Он был весь — движение, весь — действие. Со страниц статьи Белинского его образ возникает как огненный вихрь, все сметающий на своем пути.

У мочаловского Гамлета, как у всех людей, бывают моменты душевной слабости, горьких раздумий о жизни. Но даже в самые тяжелые для себя минуты он не выходит из боя, не выпускает оружия из рук, не прекращает наносить удары своим противникам. Он разит их словом, как острием шпаги, загоняет их в ловушки, устраивает им очные ставки, идет за ними по пятам, не переводя дыхания, разгадывая их планы, заставляя их до конца обнажить свои черные души.

Этот Гамлет живет с удесятеренной силой. Если он негодует на самого себя, если он упрекает себя в том, что еще не отомстил за совершенное злодейство, — то он делает это не потому, что медлит, но потому, что спешит. Ему кажется, что каждый день, каждый час, каждая минута уносят от него возможность мщения. Скорей! — торопит его внутренний голос. Еще немного — и будет поздно, враг найдет лазейку, ускользнет от твоей карающей руки, обманет твою проницательность, нанесет тебе последний смертельный удар!

В самой гибели Гамлета нет свидетельства его слабости, его душевной раздвоенности, его трагической ошибки, как до сих пор еще думают многие исследователи. Гибель трагического героя составляла не «вину», а историческую беду всех Гамлетов старого мира. Силы, которые они вызывали на бой, оказывались слишком значительными, чтобы они могли рассчитывать уцелеть, выйти живыми из борьбы. Но историческая беда Гамлета не снижает его подвига. Герой, который не щадит своей жизни, чтобы избавить человечество от духовной проказы, не заслуживает упрека в разладе с самим собой, в скептицизме или в том, что мысль убила в нем волю к действию.

Не был русский Гамлет и эгоистом, который живет для самого себя и рассматривает весь мир как зеркало для созерцания своего «я», как утверждал Тургенев. Тот же мочаловский Гамлет страдал не за себя, но за все человечество. Его сердцу было близко все, что совершается в мире. В самой ненависти, которую он испытывал к своим врагам, погрязшим в бездне лжи, коварства и разврата, горел тот же огонь великой любви к людям, очистительный огонь, истребляющий все, тронутое тлением и душевной слабостью.

Конечно, только поэтому Белинский и его друзья увидели в мочаловском Гамлете своего единомышленника, существо, поразительно близкое им по крови и по духу.

Но ведь таким появляется Гамлет перед нами и у самого Шекспира, если не смотреть на него предвзятыми глазами комментаторов. Гамлет — единственный из героев английского драматурга, все помыслы которого направлены на изменение мира, на очищение его от духовной скверны. Только для этой задачи он и существует в трагедии. О распавшейся связи времен, которую он должен восстановить, Гамлет говорит в самом начале драмы. Эти слова становятся его девизом и определяют его путь в трагедии, путь упорной, беспощадной борьбы, со взлетами и падениями, со вспышками радости и разочарования, с раздумьями и взрывами ярости и гнева.

Злодейство, оставшееся безнаказанным, открывает Гамлету глаза на истинное состояние мира. Перед ним возникает образ больного человечества, в котором болезнь пустила слишком глубокие корни. Каждый день приносит Гамлету все новые подтверждения его открытия. Все меньше иллюзий остается у него на этот счет. Ведь даже «честный» Лаэрт не останавливается перед самым низким коварством и в рыцарском турнире ранит Гамлета заранее отравленной шпагой.

В Гамлете живет обостренное чувство справедливости. Всеми средствами он должен восстановить в мире нарушенный нравственный порядок, чтобы спасти человечество от моральной гибели. Одних людей — безнадежно больных духовной проказой — надо уничтожать, чтобы они не заражали воздух мира, как это делает Гамлет с Гильденстерном и Розенкранцем и как собирается сделать с королем. Других нужно лечить, гневным словом стараясь пробудить в них уснувшую совесть, поразить воображение зрелищем их собственных душевных язв, как он поступает со своей матерью. Наконец, есть люди вокруг него, в которых надо поддержать стойкость духа, веру в то, что не все погибло, не все черно в «датском королевстве». К ним Гамлет обращается со своими страстными монологами о человеке, о его высоком назначении в жизни.

Так понимает шекспировский Гамлет свою задачу, и ничто в литературном тексте трагедии не говорит, что он отказывается от этой миссии или что он медлит с ее выполнением.

Эта постоянная готовность Гамлета вмешаться в дела всего человечества, его способность переживать судьбу мира как свою собственную и сделали его на многие десятилетия одним из самых популярных героев русской публики, особенно передовой ее части.

Душевные противоречия, которым до сих пор исследователи придают такое большое значение в судьбе Гамлета, конечно, у него есть, как они есть у каждого активного участника жизненной драмы и как они были в русском Гамлете, созданном Мочаловым. Но их не больше, чем у любого другого трагического героя Шекспира, и, во всяком случае, меньше, чем у Лира или Антония (в «Антонии и Клеопатре»), у этого солдата, стоящего на грани двух миров и зараженного «гамлетизмом» в тургеневском духе гораздо сильнее, чем сам датский принц.

Главные