Лягушки - Владимир Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, предлагают ли в ресторане "Лягушки" сегодня мороженое?
Следовало вечером хотя бы на полчаса оказаться в "Лягушках"…
Ковригин отошёл от окна, оценил утренний ход сегодняшних мыслей и чувств и чуть ли не ужаснулся их разлёту (или разброду), их месиву с нарушениями логики и необязательностью иных соображений. Началось всё с определения сверхзадачи Острецова и его ближайших намерений и поступков.
Мысли об этом можно было объяснить тревогами Ковригина и чувством самосохранения. Но мысли эти Ковригин оборвал и упрыгал в умозрительные рассуждения: отчего в северной стране не любят теперь зимы и снега, а чуть что оправдывают свои неудачи сезонными депрессиями и метеозависимостями. Так он снова допрыгал до тритонолягуша Костика, будто бы не существующего для владельца усадьбы Журино. И вышло, что его рассуждения с их нервными прыжками оказались пустыми или просто бессмысленными. Тревоги его никак не отменили. Единственно светлыми, ощутил теперь Ковригин, были какие-то мысли о Свиридовой (может, о её наезде в Синежтур?), моментально от него отлетевшие. "Глупость, — сказал себе Ковригин. — Что значит светлые? Снег, пока не покрыт копотью синежтурских монстров, светлый на полчаса, даже белый, облака, за которыми бродит солнце, светлые. А откуда быть во мне сейчас светлым мыслям?"
Однако торчать в номере и ныть Ковригину надоело.
Под снежком, по-московски пижоня — с непокрытой головой, игнорируя троллейбусы, Ковригин дошёл до Падающей Башни. Улица Амосова была всё же живой, ухватившей витринами, световыми калейдоскопами рекламных шитов, теплом кафешек и баров столичные моды и соответствия (понятно, и втягивая прохожих в двери к игровым автоматам). Деньги в Синежтуре, как успел убедиться в этом Ковригин, были.
Из троллейбуса, остановившегося перед Заводским прудом возле часозвонницы Верещагина и его же лестницы с чугунным литьём, среди прочих пассажиров вышли двое — супруг сестрицы Антонины Прохоров и дарлинг Ирэн.
— Привет! — воскликнул Ковригин и рукой помахал знакомцам.
Те взглянули в его сторону.
— Ну, и как дела с дизайном нового и никем не виданного изделия?
Прохоров и подруга Ирэн будто испугались, устремились подальше от навязчивого крикуна.
Но, может, это были вовсе не Прохоров и дарлинг Ирэн, а незнакомые ему люди, причиной же заблуждения Ковригина стали темень и завихряемая ветром снежная крупа.
В темени и в удалении от улицы Амосова, с её витринами и рекламами, при танцах не злой ещё метели, Ковригину стало казаться, что его сопровождают двое джентльменов в чёрных котелках от принца Флоризеля. "Хвост" мерещился ему и в день свидания с Хмелёвой на Колёсной улице. "А-а-а! Пусть сопровождают! — подумал Ковригин. — Если того требуют от них контракты и служебное соответствие…"
Народу в музее было немного — стайка школьников при экскурсоводе. Вера Алексеевна Антонова. Ну, и несколько японцев. Или китайцев. Позже зашли явленные Ковригину в танцах снежной крупы двое джентльменов, чёрные котелки были ими оставлены в гардеробе.
Одета Антонова была строго. Будто ей полагалось проводить здесь экскурсии. Она и стала в музее путеводным человеком для Ковригина.
На стене зала с подносами Ковригин углядел нынче лист бумаги под стеклом (вроде почётной грамоты) — "Дар М. Ф. Острецова". Расписывать меценатские подвиги Острецова не было сейчас у Ковригина ни малейшего желания. Но сама по себе коллекция подносов, совершенно непохожих на жостовские, была замечательная, никем не описанная и публике за пределами Синежтура неизвестная. Мастера-то синежтурские не должны были зависеть от настроений московского гостя. Но Ковригину показалось, что ему придётся уговаривать, и долго, Веру Алексеевну написать для журнала о здешних промыслах. Он ошибся. Антонова согласилась с его предложением, пожалуй, и охотно. Будто имела уже предварительный разговор с Ковригиным. Конечно, было произнесено: "Да какой же из меня литератор! Выйдет сухая справка!" И т.д. Но это уж — как положено, для порядка… В свою очередь, для порядка же, Ковригин ответил на её слова комплиментами, мол, разве может художница, сотворившая такой бархатный гусарский костюм, способна быть на одни лишь сухие справки…
Сейчас же Ковригин обернулся. Но двух джентльменов в зале не было. При этом вспомнился грузинский ресторан у Никитских ворот, спутница Ковригина в красном бархате, её желание танцевать… Неловко стало Ковригину.
— Вера Алексеевна, вы ко мне относитесь по-доброму, — тихо произнёс Ковригин. — А я скотина. Но Лену вашу я так и не смог понять…
— Отчего же сразу и признавать себя скотиной? — улыбнулась Антонова. — Ваши действия вполне объяснимы. Человек бывает слаб или ослеплён, но при этом не подл…
Замолчала. Потом спросила:
— Вы убеждены, что Лена сейчас в Москве?
— В Москве или вблизи неё, — сказал Ковригин. — Я чувствую. И логические соображения подсказывают. Сыскать её там людям Острецова не сложно. Но я не знаю ни её намерений…
— Девочка заигралась, — прошептала Антонова.
— Ни её намерений, ни главного — любит ли её Острецов, — сказал Ковригин.
— Острецов — человек неплохой, — сказала Антонова. — Человек порядочный, насколько ему позволяет быть порядочным его положение в обществе и в денежном мире. Не жадный, способный помочь страждущему… Возможно, он и любит Лену, но хотел бы иметь её украшением своего двора… Если увидите Лену, попросите её так более не шалить…
— Где же я её увижу? — удивился Ковригин. — Разыскивать её я не собираюсь…
В зал вошли два джентльмена, взглядами-выстрелами определили местоположение Ковригина, успокоились и принялись рассматривать коллекцию стекла. Потом перешли к Соликамским кованым самоварам.
— Мстислав Фёдорович старается возродить лакировальный, как говорили раньше, промысел. Промысел этот стал хиреть уже в конце девятнадцатого века. А нынче на него есть спрос. Партиями берут китайцы и японцы. Матрёшки им не нужны. Острецов завёл школу народных ремёсел, ссужает деньги на стипендии способным. Сюжеты подносов, используя традиции примитива, берут жизненные, но не конъюнктурные. Посмотрите. Я не буду мешать.
И Ковригин стал смотреть.
Сначала на то, что было внизу, а не на стенах. Он и раньше посматривал на сани, на каких торжествующий крестьянин обновлял путь. Отчего было в городе телег для обозов не устроить и производство карет и саней? Сани же, вызвавшие интерес Ковригина, музейной табличкой рекомендовались как "масленичные", в них катались с горок в Масленицу. Это было произведение столяров и резчиков по дереву, следовавших какому-то известному им образцу, может, французскому, времён барокко. Но зачем в виноградных краях были нужны сани? Не от карет ли графа Турищева переехали на журинские сани завитки барокко? Может, и обозы здешних телег напоминали о временах Короля Солнца? Или о тёплых днях, какие должны были отменить дни зимние в праздник Воскресения… Удивили Ковригина Соликамские самовары. Медные, но покрытые цветовыми пятнами лаковых росписей. Светляки в зимней темени. Да ещё и с огнями растопки и с жаром бодрящего напитка.
Мысли о стуже, темени, спячке и людском стремлении к теплу и празднику природы возникали у Ковригина и при осмотре синежтурских подносов. Вряд ли на самом деле они могли служить подставками для самоваров и чайников. До того сами по себе были хороши и забавны, что рука хозяйская наверняка не посмела бы заслонить их другими предметами, куда разумнее и приятнее было бы пить чай вприглядку с весёлыми и грустными картинами на стене. В отличие от лубков в них была некая основательность степенной вещи, и не было разлитой в сюжетах лубков назидательности. Кстати, нередкими оказывались на подносах и зимние сцены. Катание на санках, игры в снежки, движение в запорошенной зелени сосняка обозов с дровами и вроде бы с сеном. Немало было сцен исторических, с личностями известными. А в последних работах возрождаемого промысла угадывались сюжеты из истории новейшей, и даже вызванные нынешними сериалами или какими-то местными синежтурскими событиями.
Джентльмены Острецова вынуждены были что-то разъяснять китаянкам.
— Есть у меня одно предположение, — прошептала Антонова, — о Лене… Но оно худшее из предположений, какие могут быть…
Ковригин прижал палец к губам. Потом указал на ухо. И тут же ему пришлось произнести:
— А вот и наша Хмелёва!
И действительно, прямо над ними на стене был размещён поднос с Хмелёвой - Мариной Мнишек в левом углу. Будто бы в традициях классицизма Петербургской Академии Художеств с сюжетами из "Илиады", изображался эпизод с Мариной-воительницей, заставившей в Дмитровском Кремле заробевших рыцарей Тушинского вора пойти в атаку на врага. Картина на подносе чуть ли не в метр длиной заставляла вспоминать и об известном полотне Делакруа. Но наша героиня не имела над головой знамени, ей хватило и сабли, и вышла на ратный подвиг она в гусарском бархатном костюме.