Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

У вахты стояли бабы и телеги тоже стояли. Бабы приехали покупать себе мужиков, торги шли незатейливые.

— Я тебе костюм куплю, — говорила одна в красных шароварах. — Бутылка по субботам… Куды ты такой пойдешь, кто тебя ждет.

Был праздник 9 мая шестьдесят третьего года. На единственной чистой площадке, выложенной кирпичом, играл оркестр из зэков. Выход из зоны был во флагах, а лошади и телеги украшены искусственными цветами.

— Либерти, — сказал Федя младшему лейтенанту, начальнику оркестра.

— Чего? — рассердился вдруг тот. — Мало вам десяти, вы скажите, мы добавим.

— Либерти — по-английски свобода, — Федя пошел по площади, посматривая на свои валенки.

Никто из баб к нему не подошел. Как думал Федя, именно из-за валенок. И хотя он не собирался здесь оставаться, ему стало обидно. Он показал рублевку проезжающему лесовозу, залез в кабину, и они поехали.

Водила изловчился и крючком выдернул у бредущего по обочине очкастого зэка мешок. Проехал немного и бросил. И они с Федей стали смеяться, глядя назад, на уходящую зону и на перепуганного зэка, бегущего к мешку.

Лесовоз катил по огромным лужам, в которых отражались тучи, мимо пекарни, из которой валил пар, по загаженной, усыпанной бревнами, освободившейся из-под снега и оттого особенно исковерканной земле. Домишки были тоже во флагах, дети шли в школу с искусственными цветами. Встречные, как назло, были в сапогах.

— У меня прописка московская, — сказал Федя. — А ее имеет только каждый восемьдесят третий. Начальник зоны и тот не имеет. Москва вэри вэл, бьютифул, — и разъяснил: — Меня в зоне фраеришка английскому выучил.

— Матюгнись по-английски, — попросил шофер и продал Феде заточку, их у него было десятка полтора на выбор.

— Такие знания он мне дать отказался, а зимой умер.

— Сука он, — сказал водитель. — Глаз ему выдавить.

— Падла, сучья кость, грызло, — согласился Федя. — Помойка блядская…

— Педрила позорная, — совсем рассердился водитель. — На пику таких.

Так, катя под сереньким небом и моросящим дождем, они поносили несчастного уже умершего Фединого учителя, постепенно входя в раж, крича и хохоча.

Подъехали прямо на перрон к кассе, растерялись, Федя обменял справку на билет и, глядя на выставленные новые, не очень дорогие сапоги, купил две бутылки портвейна, велюровую шляпу и пепельницу в виде гуся.

Сразу же подошел поезд, таблички на вагонах забавные, южные, сортиры в вагонах не закрыты, из сливных труб текло. Федя с водилой побежали вдоль состава, держась подальше от зловонных брызг.

— Крючок ему за жопу и в воду, — попробовал вернуться к прежней счастливой теме шофер, но как-то не вышло. У вагона пожал Феде руку. Федя убрал ушанку в мешок, надел шляпу и тоже хотел что-то сказать шоферу, но не сказал, потому что не знал, что именно, и полез в вагон, вдруг заробев и устрашившись будущего. Общий вагон спал, в том его конце, куда всунулся Федя, в углу одеялами было отгорожено вроде купе, там принимала проститутка, утро — самое время. Желающих было двое. Федя приценился, почем идет.

— Шесть, — сказала проститутка, пожилая некрасивая баба, отпуская клиента. Это было недорого, но Федя сказал:

— Дорого, — и пошел в другой вагон.

На переходе между вагонами в грохоте и скрежете трущихся железных трапов, в паровозном дыму и дожде мелькнула зона. Зэки шли на работу.

— Трудиться! — заорал им, заплясал Федя. — Пилить до посинения! Рубить до охуения! На свободу с чистой совестью!

Но его никто не слышал. И он пошел дальше.

Нижнее место было свободно. Вагон спал. С верхней полки свешивался край простыни и толстая женская рука, мозолистая, но с маникюром. Рука качалась перед лицом Феди, Федя вдруг ощутил запах, втянул носом воздух и, стесняясь себя, стал нюхать этот воздух и эту руку, боясь, что это заметят. Его затрясло так, что он прижал руки к телу.

В купе проводников за стенкой грохнуло ведро, он испугался и вышел.

Проводники готовились есть. Казах в майке раскладывал по тарелкам горячую кашу с рыбой. Пришла проститутка, столкнувшись с Федей, дала мальчику, видно, сыну, воздушный шарик, налила в ладонь одеколон и стала массировать намятую грудь под кофтой. Казах разлил водку. Один стакан был в подстаканнике, он плеснул в этот стакан поверх водки чая, бросил обмылок лимона, ложку и пошел в тамбур. Федя попер следом. Было холодно, но казах потел и вытирал подмышки.

Вагон был очень старый, даже старинный, такие и сохранились только здесь. В большом хвостовом его тамбуре ярко топилась печь, дверь и непривычные два окна в задней стенке выходили в никуда, в дождь и в серое небо. Была еще, правда, открытая пустая платформа за ним, в которой плескалась дождевая вода. В тамбуре же за кучей угля в боковой открытой двери курил, свесив вниз ноги, еще один проводник, а может электрик, кто их разберет. Полуголый казах отдал ему чай-водку, высунулся на улицу, хотел запеть, но не запел и вернулся в вагон.

Федя же, напротив, попросил подвинуться, сел рядом и тоже стал курить и смотреть на божий мир. На проводнике были вполне хорошие сапоги.

Федя рассердился и стал его рассматривать, проводник тоже повернулся к нему, потом к топящейся печке. Это был Глинский.

— Вери лонг вэй ту хоум, — сказал Федя, подняв вверх корявый палец на трехпалой своей ручище. — Что означает — весьма долгий путь домой. — Удивился немного, что его не расспрашивают о знании английского, и, кивнув подбородком вперед, добавил: — Либерти!

Поезд шел не быстро. Пыхтел паровоз. Клочья дыма мешались с дымками от Фединого «Памира» и трубки Глинского. Все было в легкой пелене дождя. Перед ними в клочьях болот, жухлой травы и нищенских деревень скрипела и тянулась их страна. Грязный холм и сгорбленная фигура пастуха с одинокой коровой, и переезд с костром, и далеко со слепой неподвижной водой озеро. И обоим было невдомек, что уж, наверное, и встречались они, и проходили друг мимо друга, живя на одной и той же улице.

— Либерти, блядь, — закричал Федя, почувствовав, что проводнику нравится, что он говорит, первому из всех встречных нравится.

— Иес, литл леди, фри бекс фул… — Глинский вдруг засмеялся, прикрыл рукой с трубкой глаза. Слова выскочили из детства, как из сна, к тому же он был слегка пьян.

Федя медленно подтянул ноги и сел боком, он был потрясен.

— Скажи, мужик, честно, тебя кто учил?

Глинский не ответил, курил, смотрел на озеро, на низкую смоляную баржу под нечистым парусом, на дождь, на дым, на паровозные искры.

— Ах, гад, — Федя встал на колени, его опять трясло, на этот раз от бешенства. — Ты откуда здесь взялся, змей?! Рогов много, так я тебе их сейчас спилю. — И полез было в карман за заточкой, в жизни не сумел бы ткнуть, так — попугать, но тут же ощутил страшный удар по голове, будто голова треснула, будто на нее что-то упало, мешок с углем, что ли. Но ударили доской.

— Ну ты, мартышка, — мирно сказал казах в майке за его спиной. В одной руке у проводника была связка паяльных ламп, в другой — доска. — Билетик предъяви.

— Да я же отдал, — крикнул Федя.

— Не было, — проводник подтолкнул Федю доской в спину. — Давай прыгай, пока в гору едем. Хрена не хрена. — Был он, как и Глинский, выпивши. Глинский стянул с Феди мятую шляпу, прочитал изнутри название фабрики, подумал и выбросил.

Шляпа метнулась и пропала.

— Хэт, — сказал Глинский. — Была хэт и нету.

— Мужики. Мужики. — Федя заплакал, ужасаясь тому, что сейчас будет. — Я же с шутки, — и трясущейся трехпалой рукой потянул из кармана портвейн. — Выпьем, мужики…

— Да пусть едет, — сказал Глинский. — Он же жулик, слабый мальчик…

Проехали сторожку, возник большеносый стрелочник и, хромая, побежал рядом с вагоном. Глинский передал ему вниз две связки паяльных ламп и принял толстый сырой мешок с рыбой. Затем выбросил из своего стакана лимон, налил под край стакана портвейн и поставил стакан себе на голову.

— Не сдержишь, — сказал казах.

Пришла проститутка с мальчиком, принесла еще портвейна и патефон с пластинками. Мальчик привязал к ручке вагона шарик.

Федя от пережитого страха плакал. Лицо Глинского было мокрое от дождя.

— Я тут прочел про парусник, но забыл, — сказал Глинский и выпил свой портвейн.

Проститутка дернула проволочку, патефон заиграл.

Проводник-казах стал разливать, и Глинский опять поставил стакан себе на голову.

— На спуске не сдержишь, — сказал казах.

Камера стала удаляться от этого тамбура, от кривого вагона, пустой платформы, да и от всего поезда.

Играл патефон, кашляла проститутка, Глинский все сидел со стаканом на голове, покуда был виден.

Пошел спуск, на глазах темнело, и было как-то непонятно, то ли озеро отражает облака, то ли туман, то ли облака сели на воду.