Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Франклин? – позвала я. – Селия?
Звук собственного голоса лишил меня спокойствия. Он был таким слабым и тонким, и ничего не послышалось в ответ.
Когда я пошла по коридору, я остановилась у комнаты Селии, и мне пришлось заставить себя войти туда. Там было темно. Ее кровать оказалась пуста. То же самое в нашей спальне, в ванных комнатах, снаружи на веранде. Ничего. Никого. Где же ты? Уехал искать меня? У меня был мобильный. Ты знал его номер. И почему тогда ты не взял свою машину? Это игра? Ты прячешься, хихикаешь с Селией в каком-нибудь шкафу. Именно в этот вечер ты решил поиграть?
Дом был пуст. Я почувствовала, как во мне поднимается настойчивое, возвращающее меня назад во времени желание позвонить своей матери.
Я прошла по всему дому дважды. Несмотря на то что я уже проверила все комнаты, я испытывала еще большую тревогу. Словно в доме кто-то был – посторонний, грабитель, и его просто не было видно, он крался за мной, прятался под шкафами, сжимал в руке мясницкий нож. Наконец, дрожа, я вернулась в кухню.
Должно быть, прежние владельцы установили эти прожекторы на заднем дворе в предвкушении того, как будут устраивать шикарные вечеринки в саду. У нас не было подобной склонности, и мы редко включали это освещение, но я знала, где находится выключатель: слева от буфетной, рядом с раздвижными стеклянными дверями, которые вели в наш окруженный насыпью задний двор. Именно там я когда-то стояла и наблюдала, как ты бросаешь Кевину бейсбольный мяч, и чувствовала себя грустной и покинутой. В тот момент я чувствовала себя немного похоже – покинутой. Как будто ты устроил какой-то семейный праздник, имеющий большое сентиментальное значение, и не пригласил на него именно меня. Должно быть, я добрых полминуты держала руку на этом выключателе, прежде чем щелкнуть им. Если бы мне пришлось делать это снова, я бы подождала еще несколько мгновений. Я бы заплатила хорошие деньги за каждый миг своей жизни, в котором не было того, что я увидела.
На гребне насыпи осветилась площадка для стрельбы из лука. Я вскоре пойму юмор, скрывавшийся за обеденным звонком Кевина в Ламонт, когда он, по-видимому, сказал Роберту, что тот может не забирать Селию из школы, потому что ей «нездоровится». Прислоненная к мишени, там была моя дочь; она стояла совершенно прямо, неподвижная и доверчивая, словно жаждущая играть в «Вильгельма Телля».
Когда я рывком открыла двери и понеслась вверх по склону, моя спешка была совершенно иррациональной. Селия подождет. Ее тело было прикреплено к мишени пятью стрелами, которые поддерживали ее туловище словно булавки, придерживавшие загнутые края одного из ее волнистых автопортретов на доске объявлений в классе. Когда я, спотыкаясь, подошла ближе, она мне подмигнула – гротескно, откинув голову назад. Я помнила, что утром поставила ей протез, но теперь его не было.
Есть вещи, которые мы знаем всем своим существом, безо всякой необходимости активно думать, по крайней мере при помощи напряженной вербальной болтовни, которая всегда присутствует на поверхности нашего разума. Так и было: я знала, что еще я найду, без необходимости полностью уточнять это для самой себя. Потому, когда я карабкалась к площадке для стрельбы и споткнулась обо что-то торчащее из кустов, я, возможно, почувствовала тошноту, но я не удивилась. Я мгновенно опознала препятствие. Я достаточно часто покупала шоколадно-коричневые ботинки в «Банана Репаблик».
О, мой любимый. Может быть, мне слишком сильно хочется рассказать сказку самой себе, но я чувствую себя обязанной сплести какую-то связующую нить между остальным бессмысленным беспорядком на этом заднем дворе и самым прекрасным, что было в мужчине, за которого я вышла замуж.
До выхода из дома детям оставалось еще добрых двадцать минут, и ты позволил им пойти поиграть во дворе. На самом деле тебя, наверное, ободрило то, что в кои-то веки эти двое дурачились вместе – сближались. Ты неспешно листал «Таймс», хотя по четвергам это был выпуск, посвященный внутренним новостям, и он тебя не увлек. Поэтому ты принялся за оставшуюся после завтрака посуду. Ты услышал крик. Я не сомневаюсь, что ты молниеносно выскочил через эти раздвижные двери. Снизу холма ты бросился к нему. Ты был крепким мужчиной, даже в возрасте за пятьдесят ты прыгал со скакалкой по сорок пять минут в день. Потребовалось бы серьезное усилие, чтобы немедленно остановить такого мужчину как ты. И ты почти успел; ты упал в нескольких ярдах от гребня, под дождем из стрел.
Так вот моя теория: я думаю, ты помедлил. Выйдя на открытую террасу и увидев, что наша дочь прикована к мишени стрелой, торчащей из ее груди, а наш первенец разворачивается на насыпи и смотрит на своего отца, прицелившись в него из подаренного на Рождество арбалета, ты просто в это не поверил. Ведь существовала такая штука, как хорошая жизнь. В ней можно было быть отличным отцом, проводить вместе выходные, и устраивать пикники, и рассказывать на ночь сказки, и вырастить порядочного, крепкого сына. Это ведь Америка. И ты все делал правильно. Следовательно, того, что происходило, просто не могло быть.
Поэтому на один смертоносный миг это самонадеянное убеждение – то, что ты хотел видеть – фатальным образом вклинилось в реальность. Возможно, твой мозг даже смог перестроить картинку и перемешать саундтрек: Селия, хорошенькая стойкая Селия, дорогая жизнерадостная Селия, в очередной раз смирилась со своей инвалидностью и радостно потряхивает прекрасными золотистыми волосами на весеннем ветерке. Она не кричит, она смеется. Она визжит от смеха. Единственная причина, по которой всегда готовая помочь Пятница Кевина может стоять прямо перед мишенью, – это для того, чтобы преданно собирать упавшие стрелы своего брата; ах, Франклин, и ведь собирала бы! А что касается твоего красавца-сына, то он занимается стрельбой из лука уже шесть лет. Его тщательным образом инструктировали хорошо оплачиваемые профессионалы, и он в высшей степени ответственно относится к безопасности. Он ни за что не стал бы направлять заряженный арбалет в голову другого человека, и уж тем более в голову своего отца.
Наверняка солнечный свет сыграл с тобой визуальную шутку. Он просто машет поднятой рукой. Должно быть, он надеется – он ведь, в конце концов, подросток – извиниться за то, что набросился на тебя за завтраком со всем этим резким, безобразным отрицанием всего, что его отец старался для него делать. Ему на самом деле интересно, как работает фотоаппарат Canon, и он надеется, что в следующий раз ты объяснишь ему, что такое положения диафрагмы. На самом деле он глубоко восхищается предприимчивостью своего отца, который ухватился за такую причудливую профессию, позволяющую такую творческую свободу и независимость. Просто для мальчика-подростка подобное неловко. Они в этом возрасте хотят конкурировать. Они хотят бросить тебе вызов. И все же мальчик сейчас чувствует себя ужасно из-за того, что позволил себе наговорить. Этот приступ враждебности был полной ложью. Он ценит все эти поездки на поля сражений Гражданской войны, пускай хотя бы потому, что война – это такая штука, которую могут понять только мужчины в компании других мужчин, и он до фига чего узнал в музеях. Иногда по вечерам, сидя у себя в комнате, он достает осенние листья, которые вы вдвоем собирали в родовом поместье Теодора Рузвельта и которые разложили между страниц Энциклопедии «Британника» в прошлом году. Он видит, что их цвета начинают тускнеть, и это напоминает ему о смертности всего живого, но особенно о смертности собственного отца, и он плачет. Плачет. Ты никогда этого не увидишь; он никогда тебе об этом не расскажет. Но ему и не нужно этого делать. Видишь? Как он машет? Он машет тебе, чтобы ты принес фотоаппарат. Он передумал, и за те пять минут, что еще остались у него до школьного автобуса, он хочет, чтобы ты все-таки сделал несколько снимков – чтобы начать фотогалерею для фойе, «Храброе Сердце из Палисейд».
Этот мастерский ремейк, наверное, длился не больше пары секунд, прежде чем разрушиться, подобно тому как вздуваются и тают морозные узоры на стекле под горячей проекционной лампой. Но все же он длился достаточно долго
