Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия - Василий Аксенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если придешь, будем рады. Ну а если не сможешь, все пойму».
«Да ты что, Юл? — возмутился Эр. — Чтобы я не пришел повидать Ваксу? Гори все огнем, обязательно придем вместе с Анкой!»
Всю эту шумную вечеринку Ваксоны просидели рядом с Эрами на продавленных греческих диванах. Роберт, как всегда, много курил. Политические хохмы не подхватывал, но смеялся вместе со всеми. Фотографировались с Ваксой, обняв друг друга за плечи. Иногда он как-то по-детски поднимал глаза на неотразимую Ралиску-Редиску, и та ему молча улыбалась. В целом, Роберт выглядел очень грустным; задним числом можно подумать, что он уже тогда чувствовал приближающуюся грозу.
Вел панихиду Ян Тушинский, и делал он это с безупречным тактом и с подлинной глубочайшей грустью. Он приглашал людей сказать слова прощания, а в промежутках читал стихи Роберта.
Мы цапаемся жестко,Мы яростно молчимПорою — из пижонства,Порою — без причин.
Ошибок не прощаем,Себя во всем виним.Звонить не обещаем.И все-таки звоним.
Боюсь я слов истертых,Как в булочной ножи…Я знаю: он прочтет ихИ не простит мне лжи!
Вот так он обозначил масштаб их дружбы и дальше продолжал:
Мне гидролог говорит:Смотри, глубина всё 93.Ох, и надоела мне одна,Неменяющаяся глубина.
Тушинский обращается ко всем гидрологам, полярникам и радистам, людям их молодости, со стихами Эра «Восемьдесят восемь»:
………………………Разговор дальнейший был полон огня:«Милая, пойми человека!(88! Как слышно меня?88! Проверка!)»Он выстукивал восьмерки упорно и зло.Днем и ночью.В зиму и в осень.Он выстукивал, пока в ответ не пришло:«Понимаю, 88!..»………………………Эту цифру я молнией шлю.Мчать ей через горы и реки…88! Очень люблю.88! Навеки.
Играл рояль. На возвышение поднимались друзья Роберта композиторы-песенники. К микрофону один за другим подходили певцы: Бокзон, Эль-Муслим, Балуев, Эдита, Валентина… Звучало то, что можно было бы назвать «массовой лирикой» умирающего Советского Союза, то, что сделало Роберта Эра народным поэтом.
«Луна над городом взошла опять…»«…A это свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…»«Вы не верьте в мою немоту…»«Сладка ягода в лес поманит…»
«Покроется небо пылинками звезд,И выгнутся ветки упруго.Тебя я увижу за тысячи верст.Мы — эхо,Мы — эхо.Мы долгое эхо друг друга…»
«…Как тебе сейчас живется, вешняя моя… странная моя?»«Песни главные есть в судьбе любой: колыбельная и поминальная…»«…Видно, много белой краски у войны…»«Не думай о секундах свысока…»
«Я прошу, хоть ненадолго,Грусть моя, ты покинь меня!Облаком, сизым облакомТы полети к родному дому.Отсюда к родному дому…»
«…И живу я на земле доброй за себя и за того парня…»«Если со мною случится беда. Грустную землюне меряй шагами…»«Такие старые слова, а как кружится голова…»«Светло и торжественно смотрит на нихогромное небо, одно на двоих…»«Не только груз мои года, мои года —мое богатство…»«Дайте до детства плацкартный билет…»«Смотри, какое небо звездное…»
Ваксон медленно передвигался в толпе, чтобы увидеть профиль Роба. Он ловил на себе странные взгляды. Многие при виде него обменивались шепотками; что-нибудь, по всей вероятности, вроде «Смотрите, Ваксон пришел. Ну и ну, вот это да». Здесь было много «гвардейцев» развалившейся Империи: космонавты, например, творцы различных секретных «изделий», бонзы агитпропа и дезинформации, лауреаты Сталинских и Ленинских премий, солисты Большого балета и чародеи фигурного катания… ну, в общем, читатель, припомни сам, на ком держался в пучинах времени коммунистический кашалот. Все они привыкли считать Роберта Эра одним из основных «преторианцев», и увидеть среди скорбящих «антисоветчика» Ваксона было для них курьезом. Некоторые протягивали ему руку — например летчик-испытатель, дважды Герой СовСоюза Захар Гуллай — и он ее пожимал. Иных он не узнавал, но все-таки пожимал руки, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что персона может оказаться «нерукопожатной». Так, не узнав, он пожал руку журналисту-международнику Эдуарду Микелию и только потом вспомнил некоторые эпизоды, связанные с временами «холодной войны».
Однажды, в период наведения телемостов, он увидел Микелия на talk-show Тэда Копола[103]. Шел разговор о свободе слова и распространения печати. Кто-то спросил Микелия, продаются ли в Москве основные органы западной печати. Тот, ничтоже сумняшеся, ответствовал, что на каждом углу. К сожалению, они успехом не пользуются среди населения. Он как-то упустил из виду, что среди диспутантов находится многолетний московский корреспондент «Вашингтон Пост» Боб Хайзер. Глядя ему прямо в глаза. Боб сказал: «Shame on you, Edward». И вдруг — о чудо из чудес! — лицо профессионального брехуна стало заливаться краской стыда.
Итак, пожимаем лапу профессионального брехуна. Они, кажется, дружили. Во всяком случае, дружили детьми. Помнится, он говорил про этого: «Эдька, конечно, работает на государство, но все-таки он хороший парень». А самое главное состоит в том, что он все-таки покраснел, когда его пристыдили на TV. Ради Роба отпустим ему грехи. Здравствуй, старик.
Хуже обстоит дело с другой персоной, которая издалека то и дело бросает на Ваксона эдакие свойские взгляды. Одутловатый толстяк, жидкие волосы зачесаны плотно назад, подстриженные усики и баки — полностью неузнаваем! Единственная что-то напоминающая деталь его обличья — это светло-серый костюм. На лацкане какая-то золоченая медалька. Из нагрудного кармана поглядывают очочки на цепочке; чтобы не потерялись. Костюм свисает обширными кулуарными складками; значит, похудел за последнее время; писатель, что ли?
Тот начал медленно дрейфовать к Ваксону. По дороге останавливался переброситься репликами с кем-нибудь, улыбался, иногда вроде даже похохатывал; вообще вел себя скорее как на коктейле, чем на панихиде поэта.
Наконец сблизились. «Приветствую вас», — сказал незнакомец, и тут Ваксон узнал его по голосу: да ведь это же не кто иной, как Юрий Юрченко, многолетний оргсекретарь Союза писателей СССР! Чем сейчас занимается этот человек, некогда клеймивший его за диссидентские взгляды? Уже и союзов этих не существует, ни социалистического, ни писательского; из мощной организации, руководимой верным сыном партии Юрием Онуфриевичем Юрченко, произросло несколько хилых союзиков, склочничающих друг с другом из-за предметов офисной мебели.
Он вспомнил рассказ Роберта об одном эпизоде, который позволил ему навсегда зачислить Юрченко в разряд «хороших парней». Это было в одной из стран «народной демократии», то ли в Польше, то ли в Чехословакии, в общем, в Татрах. Они спешили с делегацией в автобусе по извилистой дороге. Ночью на полном ходу въехали в заболоченное озеро и перевернулись. И вот товарищ Юрченко вовсе не заказал себе самоварчик с бутылочкой, а напротив — всю ночь вытаскивал пострадавших и среди прочих вытащил хорошенькую журналистку, которая стала его верной подругой.
«Вы надолго к нам?» — спросил он Ваксона.
В это время выступал Олжас Сулейменов. В микрофоны шла его речь: «Роберт как никто другой из своего поколения был поэтом Великого Государства. Поэтому, наверное, и не перенес его гибели».
«Вы к нам надолго?» — повторил вопрос Юрченко.
«Надолго», — ответил Ваксон.
«Вот это хорошо, — Юрченко одобрительно притронулся к его локтю. — Вы знаете, Аксён Савельевич, мы тут устраиваем широкомасштабное мероприятие, Сахаровские чтения. Не хотели бы принять участие?»
Раньше на этом круглом лике при помощи прищура глаз и брюзгливо откляченной губы всегда торжествовала маска еще не до конца высказанной мощи, в том смысле, что все еще впереди и мало вам не покажется. Теперь обалдевший Ваксон в новой юрченковской мимике улавливал подобострастие.
В течение нескольких минут молчания звучал Шопен.
«Так что скажете, Аксён Савельевич?» — напомнил ему свой вопрос Юрченко.
«Ничего», — только и ответил он и стал отдаляться в сторону тех стульев, где сидели их женщины, чтобы поцеловать Анку, Ритку, дочерей и взять за руку Ралиссу: приближался час окончательного прощания.
Тушинский стоял над гробом, закрыв лицо своими длинными ладонями. Потом опустил ладони и стал читать стихи Роберта из «трагического цикла»:
