Казачка - Николай Сухов

— Езжайте домой! Скорея! Дядя Федя велел. Сказал: скорея. Они меня послали — дядя Федя ваш и дядя Федюнин.

— А что там, Саня, случилось? Не знаешь? — спросила Надя.

— Знаю! Кадеты из-за линии идут. Во! Идут из-за линии кадеты… А где тут дядя Игнат Морозов? И Березовы? Им тоже велели сказать.

Надя указала рукой, и Санька, постукивая растрескавшимися пятками по бокам лошади, покатил.

Всегда уж как-то так получается: коли нужно скоро, скоро не выходит. Спутанные, пасшиеся на луговине лошади как на грех упрыгали, спасаясь от слепней и зноя, к озеру — за версту от стана. Пока Мишка сбегал за ними да пока дотянулись до хутора — рысаки-то у них известно какие! — солнце уже заметно склонилось к западу.

С бугра, при спуске к гумнам, через крыши домишек и через сады вдоль речки был виден плац, на котором творилось что-то необычное: кучились люди, разъезжали взад-вперед верховые, у церковной ограды на привязи стояли кони, заседланные и незаседланные. Матвей Семенович, поворачивая лошадей к своему гумну, к воротам, увидел в лощинке на свежей траве спутанного меринка, Федорова строевого со впавшими боками, и поморщился: «Эк, вымахал его опять! Горе глядеть. Куда же сейчас гож он, в поход-то на нем!..»

Прикрывая ворота, когда управляемая Мишкой подвода въехала на гумно, Матвей Семенович задержался: по проулку, во всю его ширь строем двигалась сюда, на зады, связка лошадей — штук пять, а на одной из них поверх вороха одежд восседала огромная бородатая туша. Это был культяпый Фирсов.

— В ночное? — осведомился Матвей Семенович, и хоть тяжело было на душе у него, все же усмехнулся: уж больно весело смотреть было на этого великана, подмявшего приземистую лошаденку.

— Звестное дело! — утробным басом нехотя ответил Фирсов.

Старик Парамонов пожевал губами: понял, что тот чем-то обижен.

— Рановато, никак, парень, а?.. собрался-то?

— Кабы рановато, а то поздно, — загадочно пробурчал Фирсов. — Одного коня свели со двора — хватит!

— Это, стало быть, кто же свел его у тебя? — полюбопытствовал Матвей Семенович уже менее приветливо, догадываясь, что сейчас камешки полетят в его огород. Иначе — чего бы ради тот озлился на него.

— Звестно, кто — ревкомовцы, сынок твой. Да и не только у меня: у Абанкиных — трех сразу, у атамана бывшего, у Поцелуевых… Обманщики! — все бурчал он, удаляясь. — То — долой войну, а теперь…

«Ишь ты, орясина корявая! — мысленно ругнул его Матвей Семенович, стукнув воротами. — А кто с войной идет? Кто ее учиняет? Разгундосился! Тебе лошадь жалко, а того, кто пули на ней должен ловить, — того не жалко!»

Подводу во дворе встретил Алексей, уже одетый в военную форму. Он оглядел приунывших женщин с «ляльками» на коленях и строго сказал:

— Ну, вы вот что… очень-то не раскисайте! Это вам не за веру и царя… Быстренько испеките нам пресных бурсачиков. Дров в печь я наложил, приготовил.

— Федя дома был? — спросила Надя, легко спрыгивая, с Любушкой на руках, с повозки.

— Забегал на минуту, перекусил. Он, пожалуй, скоро уже… Да вот он!..

— Вы обо мне, что ли? — войдя быстрыми шагами во двор, улыбаясь, сказал Федор, — Я на помине всегда легок!

В его словах, улыбке, движениях, в его черном от солнца лице не было никакой тревоги. Наоборот, все в нем говорило о его обычном настроении. Надя пытливо взглянула на него: в самом ли деле он чувствует так, или это только чтоб меньше расстраивать ее? Нет, ничего показного! Да и никогда-то в нем показного, неискреннего Надя не замечала. Она ощутила, как от сердца у нее немного отлегло.

Алексей и Мишка, совавшийся в каждое дело, принялись распрягать лошадей; Настя, прихватив Верочкину зыбку, заторопилась в хату; а Надя, стряхивая пыль с пеленки, нетерпеливо ждала, что ей скажет Федор, что для него надо сделать в эти считанные минуты.

— Знаешь, кого я сегодня видел на станции? Второй раз в жизни довелось! — подойдя к ней, сказал Федор. — Того человека, что выступал тогда, в Питере, от ЦК большевиков, — помнишь, я рассказывал? — Сталина. Он Народный комиссар теперь. Ленин его в наши края прислал. В газете напечатано об этом.

— Должно быть, в Москве пождали-пождали, когда мы тут сами с кадетами управимся, наведем порядок, да и не дождались, — высказала предположение Надя.

Любушка, лежавшая на ее руке, закопошилась, задвигала головкой в светлых кудерьках. Федор протянул большие руки и бережно, но неумело взял дочку, вытаращившую на него мамины голубоватые глазенки. Склонил голову и забормотал:

— Ну, как там, дочурка, в поле, а?… Комар ни разу за носик не тяпнул? Ах он, комар — «Дру-у-уг», — мы его!.. Собирался я с вами поехать, да… Вот закончим войну — тогда. Ух, заживем тогда! Вместе в поле будем ездить. А пока… Маму нашу в ревком выбрали, заместителем председателя. — Федор поднял голову: у Нади на щеках выступила краска.

— Мне бы тоже… с отрядом… — сказала она.

Федор помолчал, глядя, как из трубы густо повалил дым, — Настя уже хозяйничала.

— Председателем у вас будет Федюнин, — продолжал он, ничего не ответив на замечание Нади. — Смотрите тут!.. Мы пока хоть и не за горами будем, но все же… Рукава слишком-то не распускайте. Сама знаешь… Ну что ж, Надюша, зайдем в нашу горенку. А то времени очень мало: к девяти надо быть в станице. Зайдем и… — Федор нагнулся к ее уху и шепнул: — и попрощаемся…

Надя, вспыхнув, грустно улыбнулась:

— А бурсачики?

— Какие бурсачики?

— А такие… пресные. Алексей велел нам с Настей напечь.

— Нет уж, пускай ему Настя напечет, а мне бурсачики не нужны — хлебом обойдусь. Пойдем, родная, бери зыбку, — и, неся на вытянутых руках, словно куклу, Любушку, зашагал к крыльцу.

— Дядя Федя, твоего строевого тоже искупать? — послышался Мишкин голосок, и Федор, обернувшись, сказал:

— Как хочешь. Он, Миша, в строй не пойдет сейчас. Мы вот этого… буланого заседлаем. А того оставим пока — ему поправиться сперва надо. Хочешь — купай заодно.

VIII

Ночью хуторяне группами стояли на улицах и со страхом смотрели, как в темном, чистом, несколько белесоватом от звезд небе посверкивали огненные дуги. Как следы падучих звезд: вспыхнет тоненькая, дугой, полоска — и погаснет, вспыхнет — и погаснет… Это чуть выше горизонта, на юго-западе. В какой точке каждая из этих полосок начиналась и где кончалась, уловить было невозможно. Зато отчетливо улавливалось другое — то, как они, разрезая небо, мгновенно вытягивались: иногда справа налево, иногда наоборот. Случалось и так, что вытягивались они друг к дружке навстречу, и даже по нескольку сразу.

Было тихо, безветренно, но никаких звуков оттуда, где шел ночной бой, где небо мережили артиллерийские снаряды, не доносилось.

Трофим Абанкин этой ночью домой вернулся поздно. Вволю сегодня нашатался по улицам, в которых ни патрулей, ни застав уже не было: весь хуторской отряд на́вечер ушел в станицу.

Окошко угловой стариковской комнаты-спальни, выходившее во двор, было открыто. Трофим, стараясь позднее свое возвращение скрыть от стариков и не потревожить их, тихо отворил и затворил калитку, на носках зашагал по двору. Но, проходя мимо окошка, он услыхал густое покряхтыванье и тяжелые вздохи. Ясно было: отец не спит. Трофим окликнул его.

Последние дни он все старался задобрить отца, замять размолвку, что недавно между ними произошла. Это — из-за прокламаций походного атамана. Надо же было довести их до дела! Петр Васильевич предложил это Трофиму: ты, мол, увертливей и ростом меньше — прошмыгнешь незаметней. Но Трофим наотрез отказался. «Все эти бумажонки — чепуха! — сказал он. — Их и читать-то, окромя писаря, никто не может. А мне жить еще не совсем надоело». Пришлось Петру Васильевичу самому ломать стариковские кости, выбрав ночку потемней и час более подходящий.

— Встань, батя, глянь-ка сюда, — сказал Трофим, когда тот сонным голосом отозвался, — глянь, как там… в небе.

— Что, знычт, там такое?

— Увидишь. Говорят, в Филонове это. Кадеты ныне будто взяли ее, станцию. «Кадеты»… Хм! Выдумают такое название! — Трофим облокотился о наличник. — Вроде бы на заходе солнца в станицу Нестеров какой-то прикатил… Писарь болтал, он ведь все знает. А мира там, в Бузулуцкой, сбилось!.. Свои — станичные, наши, терновские, березовские, с Челышей, из Дубровы — со всех концов. Митинг был, Нестеров этот самый разорялся. Комиссар. Из округа. И тут же после митинга все разом отчалили. Пластуны — шляхом, видать прямиком к станции, а верховые — целый полк вроде бы набралось! — куда-то в сторону, на Челыши. В обход, надо думать.

В черном проеме окна показалась смутная громоздкая фигура. Петр Васильевич высунул наружу кудлатую голову, протер глаза и долго глядел через крышу соседского сарая.

— Не вижу, — разочарованно сказал он, — ничего! Небо — оно и есть небо: пестрое.