Периферийная империя: циклы русской истории - Борис Кагарлицкий

Специализация Советского Союза в мировой экономике начала 1980-х состояла в поставках топлива и вооружений. Точно та же специализация сохранилась и даже усилилась после реставрации капитализма. Иными словами, переход к открытому рынку не только не помог преодолеть диспропорции, типичные для поздней советской экономики, но напротив, усугубил их.

Единственным существенным отличием от советского времени был выход после дефолта на мировой рынок российской металлургии. Как и в XVIII веке, спад внутреннего спроса (сокращение до минимума оборонного заказа) привел к высвобождению свободных мощностей, а дешевизна рабочей силы сделала российский металл вполне конкурентоспособным. И здесь рост производства происходил не столько за счет его развития и модернизации, сколько за счет старых мощностей, введенных еще в советское время.

Слабость позиции России в полной мере выявилась весной 2003 года во время войны в Ираке. Этот конфликт, начинавшийся как столкновение Соединенных Штатов с арабским миром, завершился дипломатическим противостоянием Вашингтона с германо-французской коалицией, выступившей против развязывания войны.

Неожиданно для многих наблюдателей, и отчасти даже для самой себя, администрация Путина в Кремле жестко выступила против США, приняв строну Германии. В первые дни иракского конфликта заявления российских чиновников и тон телевизионных передач заставили многих вспомнить антиамериканскую пропаганду советских времен. Однако эти жесткие слова звучали уже не из уст лидеров сверхдержавы, а от осторожного начальства бедной страны, которая постоянно оглядывается на влиятельных европейских соседей.

Решительность российского руководства была вызвана отнюдь не четким пониманием национальных интересов или продуманной стратегией. В течение 1990-х годов десятилетиями складывалась система, при которой Россия политически зависела от Соединенных Штатов, а экономически – от Германии. Значение Германии видно, если посмотреть на структуру иностранных инвестиций, размещенных в России к началу 200-х годов. На 1 января 2003 года они составляли, по официальным данным, 42,928 млрд. долларов. Причем на Германию приходилось 8,146 млрд., а на США, занимавшие третье место, – 5,522 млрд. Второе место (5,627 млрд. долларов) неизменно занимал Кипр, через который прокручивались уведенные от налогов российские же деньги [809]. При этом существенно, что германские инвестиции направлялись преимущественно в производство, чего нельзя было сказать о работе в России американского капитала. Еще большим было значение Германии для российского сырьевого и энергетического сектора, поставлявшего туда львиную долю экспортной продукции.

Америка диктовала России политическую повестку дня, а германский капитал понемногу занимал лидирующие позиции среди иностранных инвесторов и партнеров. Эта система прекрасно работала до тех пор, пока Германия старалась быть незаметной в международных делах и, по крайней мере, на словах, демонстрировала солидарность с США. Но разворачивающийся кризис миросистемы в начале нового столетия подорвал это шаткое равновесие. Ситуация обострилась с появлением на мировом рынке новой глобальной валюты – евро. Как справедливо отмечали многие исследователи, объединение европейских валют (фактически на основе немецкой марки) представляло собой нечто большее, чем попытку экспансии на мировом финансовом рынке. Есть все основания «считать введение единой европейской валюты геополитическим проектом» [810]. После того, как американо-германские противоречия вышли на поверхность, московское начальство растерялось. Когда стало ясно, что Германия и Франция и без России получат большинство в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций, президент Путин поторопился выступить с решительным заявлением по Ираку, чтобы доказать свою нужность европейским партнерам.

Радикализм Кремля вызвал растерянность в самой отечественной элите, и уже к лету 2003 года Москва изо всех сил старалась дать задний ход, демонстрируя Вашингтону свою лояльность. Однако, как и в прежних мировых конфликтах, Россия была несвободна. Она оказалась зажата между противостоящими блоками. Российский рынок и ресурсы играли слишком важную роль в европейской стратегии Берлина. По мере того, как обнаруживалась политическая слабость и экономическая рыхлость европейской интеграции, все более возникала потребность консолидировать стабильное «ядро» объединенной Европы. Глобальная экономическая депрессия, начавшаяся в 2000-х годах, поставила под вопрос господствующие неолиберальные модели. Обострилась конкуренция капиталов.

Вместе с «холодной войной» уходило в прошлое и бесспорное «американское лидерство». Новое европейское объединение вступило в конкуренцию с США. В свою очередь, Россия становилась сырьевой базой и геополитическим «тылом» этой коалиции. С того момента, как Соединенные Штаты, захватив иракскую нефть, поставили под контроль ближневосточные ресурсы, значение российского топлива для Западной Европы возросло многократно.

Однако надежды Кремля на формирование устойчивой коалиции с западноевропейскими партнерами оказались преувеличенными. К середине 2000-х годов сближение и сердечное взаимопонимание с лидерами Германии и Франции сменилось охлаждением, а Москва, продолжавшая выступать с критикой США, все больше оказывалась в международной изоляции. В значительной мере подобное развитие событий было предопределено грузом нерешенных проблем в отношениях между Москвой и ее европейскими партнерами, конфликтом интересов в Восточной и Центральной Европе и сменой правительств в самих западных государствах (симпатизировавшие России Герхард Шредер и Жак Ширак были сменены на своих постах Ангелой Меркель и Николя Саркози). Однако главная проблема для России состояла в положении самой Западной Европы. Интеграционный проект, опиравшийся на неолиберальные экономические реформы, испытывал возрастающие трудности, правящие круги ведущих стран чувствовали себя все менее уверенно, а противоречия между партнерами по Европейскому Союзу сводили на нет попытки выработать общий внешнеполитический курс, который мог бы составить альтернативу политике Вашингтона.

Крушение Советского Союза сопровождалось острым «кризисом идентичности» и деморализацией общества. Все «проклятые вопросы» прежней русской истории вдруг вышли на передний план, но в гораздо более болезненной форме, ибо независимо от подхода видимых средств к их разрешению не было.

С точки зрения культурного самоопределения Россия XIX века явно была «недостроенной нацией». С одной стороны, она являлась одной из великих европейских держав, но с другой стороны, оставалась частью периферии. В результате национальное самосознание жителей империи оказывалось исключительно противоречивым. В течение всего петербургского периода оставалось постоянной загадкой, где кончается «империя» (будь то в старом, византийском, или в новом, колониальном, смысле) и где начинается «нация» (в западном понимании слова). России приходилось быть всем сразу.

Периферийное положение русского государства вызвало потребность в национальном самоутверждении, такую же, как и в других странах периферии – от Мексики до Индии. Но существование империи накладывало свой отпечаток на русской национализм, придавая ему откровенно реакционные черты. Подавление собственных меньшинств воспринималось как необходимое условия для борьбы против «козней Запада».

Революция 1917 года, казалось, стихийно разрешила эти противоречия. С одной стороны, проблема внешней зависимости была решена не борьбой против «иноземцев», а социальным преобразованием внутри страны. С другой стороны, имперско-национальный вопрос был снят за счет создания нового государства, в котором предположительно должна была возникнуть и «новая общность людей» – советский народ.

«Сталинский термидор» скорректировал результаты революции, но не отменил их. Социальное освобождение оказалось ограничено и сведено к «равноправному» участию всех граждан в индустриальном обществе. Без политической свободы это равноправие становилось неполным и условным, а формирование новой бюрократической элиты шло полным ходом. Тем временем в советской «семье народов» все более явственно проглядывали черты старой империи.

Однако крах СССР отбросил страну назад не только по отношению к реальным достижениям советского периода, но и по отношению к временам царской России. Ибо петербургская империя, при всей ее периферийности, все же была способна играть самостоятельную роль в мировой политике. Новая Россия, возникшая на руинах советского эксперимента, была к этому неспособна. В известном смысле она сумела синтезировать все худшие традиции как петербургского, так и советского периода. Она унаследовала имперское сознание без империи и комплекс национальной неполноценности без пафоса социальных преобразований. В ней сложилась элита, презирающая собственную страну до такой степени, что это уже приобретало анекдотические черты. Эта элита, по крайней мере, на первых порах, была последовательно «пораженческой», в том смысле, что именно неудача Советского Союза в «холодной войне» обеспечила ей доступ к новым привилегиям и позволила интегрироваться в мировой правящий класс. Это была типичная элита эпохи реставрации – самодовольная, склонная к поиску сиюминутных наслаждений, безответственная. Однако противостояла ей оппозиция, черпавшая вдохновение в самых мрачных периодах отечественной истории и самых ретроградных идеологиях (как доморощенных, так и импортированных). Сочетание клерикализма, ностальгии по тоталитарным сторонам советского прошлого, этнического национализма, антисемитизма и исламофобии оказалось своеобразной формой идеологического компромисса, объединившего лидеров официальной оппозиции. Таким образом, политическая дискуссия свелась к спорам между элитой, неспособной модернизировать страну, и официально признанной «контрэлитой», вообще не желающей модернизации.