Спецоперации (Лубянка и Кремль 1930-1950 годы) - Павел Судоплатов

-- Я здесь не для того, чтобы что-то решать. И подписывать документы не собираюсь.

И возвратил мою записку-рапорт без комментариев.

После того как об аресте Берии объявили официально и он был исключен из партии и назван врагом народа, состоялся партийный актив руководящего состава Министерства внутренних дел. Выступления Маленкова и Шаталина с объяснением причин ареста Берии для профессионалов, собравшихся в конференц-зале, прозвучали наивно и по-детски беспомощно. Аудитория молча выслушала откровения Шаталина о том, что для усыпления бдительности Берии Центральный Комитет сознательно пошел на обман, принимая заведомо ложные решения и отдавая соответствующие распоряжения. Все это было беспрецедентно. Все мы верили, что наше руководство ни при каких обстоятельствах не примет директивы для обмана членов партии даже ради самой благородной цели.

Я был тогда настолько наивен, что верил: при Сталине все было по-другому. Да и все мы полагали, что подобный цинизм невозможен. Шаталин между тем продолжал свое выступление. По его словам, руководство Центрального Комитета партии и товарищ Маленков вместе с прославленными военачальниками -- он упомянул маршала Жукова и генералов Батицкого и Москаленко, которые помогли провести арест Берии, -- совершили героический подвиг.

-- Совсем непросто было спланировать и провести арест такого злодея, -сказал Шаталин.

Эйтингон, Райхман и я, сидевшие рядом, обменялись многозначительными взглядами. Мы сразу поняли, что никакого бериевского заговора не существует, был антибериевский заговор в руководстве страны.

Сразу после Шаталина слово взял заместитель министра по кадрам Обручников и назвал Райхмана, Эйтингона и меня лицами, не заслуживающими доверия. Он вовсе не был нашим врагом -- он выполнял то, что ему приказали. Обручников обрушился на меня за то, что я окружил себя одиозными и подозрительными личностями вроде Эйтингона, Серебрянского и Василевского, ранее арестовывавшимися и отстраненными от работы в разведке. Все мои попытки ответить на эти обвинения пресекались председательствовавшим Серовым.

Лишь в 1991 году я узнал: Обручников просто повторил слово в слово то, что сказал Круглов на Пленуме в Кремле. В отличие от Серова Круглов не был ключевой фигурой в заговоре против Берии: он так за себя боялся, что в эти тревожные дни потерял половину своего веса.

Шаталин сообщил, что начальник отделения в контрразведывательном управлении полковник Потапов проявил политическую близорукость и вопиющую некомпетентность: встречаясь со своими осведомителями накануне ареста Берии, он позволил себе восхвалить его политическую прозорливость. Шаталин процитировал письмо осведомителя, учившегося в Институте иностранных языков. Я увидел, как побледнело лицо Потапова, услышавшего вопрос Маленкова: "Этот человек здесь?" Потапов поднялся, но был не в состоянии что-либо сказать. Вмешался Серов, заявивший, что такие безответственные люди, допускающие антипартийные высказывания, не могут присутствовать на закрытых партсобраниях, и Потапов был выдворен из зала. К его счастью, он не занимал столь высокое положение, чтобы стоило затевать громкое дело, -- его уволили из органов с партийным взысканием.

Хотя партактив и выбил меня из душевного равновесия, я все еще надеялся, что жизнь в министерстве вскоре снова войдет в нормальную колею. Я аккуратно являлся на работу, но никаких существенных дел мне не поручали. Судя по моим заметкам, актив состоялся 15 июля, а 5 августа меня вызвали в кабинет к Круглову и приказали принести агентурное дело Стаменова, болгарского посла в Москве в 1941-- 1944 годах, агента НКВД, которого я курировал. Без всякого объяснения Круглов сказал, что нас ждут в "инстанции", -- это означало, что мы едем в Кремль. Мы проехали через Спасские ворота и повернули направо к знакомому мне зданию Совета Министров. Там мы прошли тем же самым коридором, как и феврале 1953 года, когда я последний раз видел Сталина. Приняли нас весьма своеобразно. Мы с Кругловым сразу поняли: должно произойти что-то необычное. Вместо того, чтобы пригласить министра и его подчиненного в кабинет, начальник секретариата Маленкова попросил Круглова остаться в приемной (такого не случалось при Сталине), а мне предложил пройти в бывший кабинет Сталина.

Это не было случайностью. Руководители страны отдавали себе отчет в том, что Круглов и Серов, возглавлявшие МВД, не были в курсе ряда важных деталей и обстоятельств в работе органов безопасности 1945--1953 годов, ибо МВД, возглавляемое ими, лишь взаимодействовало с МГБ при Абакумове и Игнатьеве. Вполне возможно, что члены Президиума ЦК еще не решили для себя вопрос, стоит ли их посвящать в ряд особых акций внутри страны и за рубежом, в которых были лично замешаны, помимо Берии, Хрущев, Молотов, Маленков и Булганин -- нынешние обвинители Берии.

В бывшем кабинете Сталина за столом заседаний Президиума ЦК сидели Хрущев, Молотов, Маленков, Булганин, Микоян и Ворошилов. Хотя считалось, что в качестве Председателя Совета Министров Маленков был главой коллективного руководства, приветствовал меня и предложил сесть не он, а Хрущев. По сложившейся практике на встречах такого рода было принято официальное обращение по фамилии с добавлением слова "товарищ". Однако Хрущев обратился ко мне иначе:

-- Добрый день, товарищ генерал. Вы выглядите прямо как на картинке (я был в военной форме). Садитесь.

Потом он продолжал уже в обычной официальной манере партийного руководителя:

-- Товарищ Судоплатов, вы знаете, что мы арестовали Берию за предательскую деятельность. Вы работали с ним многие годы. Берия пишет, что хочет с нами объясниться. Но мы не хотим с ним разговаривать. Мы пригласили вас, чтобы выяснить некоторые его предательские действия. Думаем, что вы будете откровенны в своих ответах перед партией.

Помолчав, я ответил:

-- Мой партийный долг -- представить руководству партии и правительства истинные факты. -- Объяснив, что меня поразило разоблачение Берии как врага народа, я добавил: -- К сожалению, я узнал о его заговоре против правительства лишь из официального сообщения.

В разговор вступил Маленков и потребовал, чтобы я объяснил свое участие в тайных попытках Берии в первые месяцы войны установить контакт с Гитлером, чтобы начать мирные переговоры на основе территориальных уступок.

Стаменов был нашим давним агентом, ответил я. В начале войны, 25 июля, Берия вызвал меня к себе и приказал встретиться со Стаменовым. Мне надлежало использовать его для распространения дезинформации среди дипломатического корпуса в Москве. Дезинформация сводилась к тому, что мирное урегулирование с немцами на основе территориальных уступок вполне возможно. Я уточнил при этом, что Берия хотел встретиться со Стаменовым сам, но ему запретил Молотов. По своей инициативе Стаменов, чтобы произвести впечатление на болгарского царя, должен был передать эти слухи, сославшись на "надежный источник в верхах". На этот счет не было никакого письменного приказа. Я рассказал также, что с разрешения Молотова договорился об устройстве жены Стаменова на работу в Институт биохимии Академии наук СССР. Наша служба перехвата, имевшая доступ ко всем шифровкам Стаменова и дипломатической почте посольства, не обнаружила в сообщениях в Софию нашу дезинформацию -слух так и не вышел за пределы болгарского посольства. Операцию было решено свернуть.

Маленков прервал меня, предложив пройти в приемную и написать объяснительную записку по данному вопросу. Между тем в кабинет вызвали Круглова, а когда секретарь Маленкова доложил, что я уже написал объяснительную записку, меня снова пригласили в кабинет.

Позднее, я узнал, что в показаниях Берии по этому эпизоду говорилось, что он получил от правительства приказ создать при помощи Стаменова условия, которые дали бы нам возможность маневра, чтобы выиграть время для собирания сил. Для этого решено было подбросить через Стаменова дезинформацию и помешать дальнейшему продвижению германских войск.

Хрущев огласил собравшимся мое объяснение, занявшее одну страничку. Молотов продолжал хранить молчание, и Хрущев снова взял инициативу в свои руки и предложил рассказать о моей работе при Абакумове и Берии в послевоенный период. И здесь, мне кажется, я допустил роковую ошибку.

После того как я обрисовал запланированные операции против военных баз НАТО, Хрущев попросил доложить о секретных ликвидациях. Я начал с акций против Коновальца и Троцкого, а затем перешел к специальным операциям в Минске и Берлине в годы войны. Я назвал четыре послевоенные акции: с Оггинсом, Саметом, Ромжой и Шумским -- и в каждом случае указал, кто давал приказ о ликвидации, и что все эти действия предпринимались с одобрения не только Сталина, но также Молотова, Хрущева и Булганина. Хрущев тут же поправил меня и, обратившись к Президиуму, заявил, что в большинстве случаев инициатива исходила от Сталина и наших зарубежных товарищей. Наступившее неловкое молчание длилось целую минуту. Неожиданно я получил поддержку: Булганин сказал, что эти операции предпринимались против заклятых врагов социализма. Хрущев закончил беседу, обратившись ко мне: