Imprimatur - Рита Мональди

Обманутый своим повелителем, Атто в конце концов снискал мою жалость. Я понял, что он упустил небольшую подробность, рассказывая мне о своей находке в кабинете Кольбера, а именно: он сам же и преподнес Людовику XIV послания, из коих следовало, что Фуке в Риме.

Мне в это не верилось. Как можно так предать своего благодетеля? Разве что желая в очередной раз доказать свою верность Его Величеству? Одна немаловажная деталь: он выдал королю человека, дружба с которым стоила ему изгнания двадцатью годами ранее. Это была его фатальная ошибка: король отблагодарил верного слугу, предложив совершить еще одно предательство. Он послал его в Рим с поручением убить Фуке, не открывая ни истинных причин этого страшного поручения, ни бездны душившей его ненависти. Я все думал, какую бредовую историю поведал король Атто и какой бесстыдной ложью в очередной раз очернил честь суперинтенданта.

Последние проведенные мною в «Оруженосце» дни я пребывал во власти этого позорного образа аббата Мелани, выдающего государю своего беззащитного друга и неспособного уклониться от веления жестокого деспота.

И как только ему достало смелости притвориться передо мной опечаленным другом? Видно, призвал на помощь все свои актерские способности, в ярости думал я. Если только эти слезы не были искренними. Но в таком случае их причина – в мучивших его угрызениях совести.

Мне неизвестно, плакал ли Атто, готовясь ехать в Рим, дабы прикончить Фуке, либо превратился в послушное бесчувственное орудие в руках своего повелителя.

Последние слова больного и слепого суперинтенданта, умиравшего по его вине, должно быть, перевернули убийце всю душу: по обрывкам фраз, упоминающим о barricades mysterieuses и каких-то тайнах, но еще больше по тусклым и честным глазам его Атто понял, не мог не понять, что сам – жертва того, кто послал его на злодеяние.

Менять что-либо было поздно, можно было лишь попытаться понять. И он пустился доискиваться и дознавать, для чего ему и понадобился помощник.

Вскоре мне стало невмоготу и захотелось вырваться из этого безостановочного и опостылевшего мысленного верчения вокруг одного и того же. Однако это было не так-то просто, удалось лишь перестать все время про себя обращаться к аббату. Доверительности, завязавшихся было дружеских отношений как не бывало.

И все же за те несколько дней, в которые судьба свела нас вместе в «Оруженосце», он стал мне учителем, наставником, открыл передо мной новые горизонты, и потому я продолжал вести себя по отношению к нему, по крайней мере внешне, с привычной услужливостью. Правда, мои глаза и голос лишились теплоты и блеска, которые им может сообщить лишь дружба.

Подметил я перемены и в нем: отныне мы были друг другу чужими, и он сознавал это не меньше моего. Теперь, когда Дульчибени был прикован к постели и мы расстроили его планы, аббату не с кем было сражаться, некому устраивать засады с целью выведать что-либо, исчезла необходимость предпринимать все новые действия. Он не пытался оправдаться в моих глазах, разъяснить свои поступки, как делал раньше, когда я начинал упрямиться или бывал чем-то недоволен. В последние дни он ушел в себя – замкнулся в молчаливом замешательстве, которое способно породить одно лишь чувство вины.

Только раз поутру, когда я хлопотал на кухне, он резко взял меня за локоть, а потом заключил мои руки в свои:

– Поедем со мной в Париж. Мой дом велик, я способен оплатить тебе лучших учителей. Станешь мне родным сыном, – серьезно, с ноткой горечи предложил он.

Я почувствовал, что в руке у меня что-то есть, взглянул и обомлел: это были три margaritae, венецианские жемчужины, подаренные мне Бреноцци. Давно надо было уже догадаться: Мелани выкрал их у меня в тот самый раз, когда мы вместе оказались в чулане, и сделал это для того, чтобы вынудить меня помогать ему. И вот теперь возвратил, положив конец собственной лжи. Было ли это попыткой примирения?

Я подумал-подумал и ответил:

– Ах, так вы желаете, чтобы я стал вашим сыном?

После чего расхохотался прямо в лицо кастрату, у которого не могло быть детей, разжал кулак и выронил жемчужины на пол.

Могильным камнем легла на наши отношения эта маленькая и в общем-то напрасная месть: вместе с тремя жемчужинами отлетели прочь наше доверие, привязанность, словом, то, что связывало нас в пережитые вместе несколько дней и ночей. Все было кончено.

Кончено, но не выяснено до конца. Чего-то все же не хватало в воссозданной нами по крупицам картине: отчего Дульчибени питал такую жестокую ненависть к семейству Одескальки, и в частности к папе Иннокентию XI? Одна причина была налицо: похищение и исчезновение его дочери. Но, как правильно заметил Атто, это была не единственная причина.

Когда два дня спустя после событий, развернувшихся в Колизее, я ломал себе голову над тем, что вынудило Дульчибени пойти на столь отчаянный шаг, меня посетило озарение, яркое, неожиданное, из рода тех, что редко порождает наше сознание (в тот момент, когда я пишу эти строки, я могу утверждать это со знанием дела).

Я на все лады прокручивал в голове то, что высказал Мелани Дульчибени, взобравшись вслед за ним на Колизей. Его двенадцатилетняя дочь, рабыня Одескальки, была похищена и увезена в Голландию Хьюгенсом и Франческо Ферони, торговцами живым товаром.

Где теперь могла находиться дочь Дульчибени? В Голландии, в услужении правой руки Ферони – или в какой другой стране, куда ее сплавили, когда ею вдоволь наигрались? А ведь мне приходилось слышать, что самым красивым рабыням рано или поздно удавалось обрести свободу благодаря торговле своим телом, которая процветала в тех краях, отвоеванных человеком у моря.

Как она могла выглядеть? Если она все еще была жива, ей должно быть около девятнадцати лет. Наверняка мать-турчанка наградила ее темным цветом кожи. Представить себе ее лицо было, конечно, делом несбыточным, поскольку я не знал, какова была наружность ее матери. Но можно было предположить, что с ней плохо обращались, держали взаперти, били… Ее тело не могло не иметь следов побоев или шрамов…

– Как ты догадался? – только и спросила меня Клоридия.

– По твоим запястьям. По шрамам, которые видны на них. А кроме того, подсказкой мне послужили и Голландия, и итальянские купцы, которых ты люто ненавидишь, и Ферони, и кофе, которое напоминает тебе о матушке, и твои бесконечные вопросы о Дульчибени, и твой возраст, и кожа, и Аркана Суда, и возмещение за понесенный ущерб, о котором ты мне говорила. И наконец по приступам чиха аббата Мелани, чей нос весьма тонко отзывается на голландское полотно, из которого сшито твое платье и платье твоего отца.

Клоридия не удовольствовалась таким простым объяснением, и мне пришлось в подтверждение своего интуитивного прозрения пересказать ей добрую половину наших с аббатом приключений. Сперва она отказывалась верить, и это при том, что я намеренно опустил многое из случившегося, по той причине, что мне и самому это теперь казалось вымыслом.

Что и говорить, убедить ее в том, что ее отец разработал план покушения на жизнь папы, было нелегко, и удалось это лишь по прошествии времени.

Как бы то ни было, после долгих и терпеливых объяснений она наконец приняла на веру большую часть фактов. Поскольку с ее стороны последовало множество вопросов, беседа длилась чуть ли не ночь напролет, иногда прерываемая небольшими перерывами, в которые мы отдыхали и которые я использовал для того, чтобы, в свою очередь, выяснить то, чего мне не хватало для полноты картины.

– И что же он так-таки ни о чем не догадался? – спросил я наконец.

– Нет, я в этом уверена.

– Ты ему скажешь?

– Сперва я собиралась это сделать, – помолчав, молвила она. – Я так долго искала его. Но позже передумала. Ведь он мне никогда не поверит, да и… вряд ли будет так уж рад. Если не считать того, что моя мать… видишь ли, она мне дорога, я не в силах ее забыть.

– В таком случае об этом будем знать только мы двое.

– Так будет лучше.

– Лучше, чтобы никто не знал?

– Нет, лучше, чтобы ты это знал, – проговорила она и погладила меня по голове.

Оставалось разузнать еще кое о чем, что беспокоило не только меня. Всеобщее ликование в связи с победой, одержанной в Вене, вылилось в череду бесконечных празднеств. Потуги Дульчибени нанести удар по истинной религии слишком запоздали. Но что же папа? Обошлось ли с пиявками Тиракорды? Как знать, не бредил ли в это самое время охваченный жаром самый главный вдохновитель победы над турками. Узнать это не было никакой возможности, тем более что мы по-прежнему сидели взаперти. Однако вскоре суждено было произойти одному событию, которое положило конец нашему затворничеству.

Сдается мне, я уже не раз писал, что незадолго до карантина мы слышали подземный гул, вслед за чем Пеллегрино обнаружил на лестничной клетке на уровне второго этажа трещину в стене. Это вызвало немалое беспокойство, которое, впрочем, со смертью Фуке, свалившимся на наши головы карантином и другими событиями отошло на второй план. Но я собственными глазами вычитал в астрологической книжонке Стилоне Приазо, что на эти дни предсказываются «сотрясения земли и подземные огни». Если это и было случайное совпадение, то можно ли было не поразиться ему?