Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Год 1954 принес мне много страданий. Моя жена, уже почти восьмидесяти лет от роду, пережила новое кровоизлияние в мозг, чуть не стоившее ей жизни. Много дней ее жизнь висела на волоске, и, когда она наконец вернулась, ее ум помешался. Трудно было узнать в ней женщину, от любви которой в Кумб Спрингс все расцветало; теперь казалось, она ненавидела это место. Я пытался путешествовать с ней на автомобиле, но она постоянно стремилась выброситься из машины, или же поворачивалась ко мне и хваталась за мои волосы, так что вести машину было совершенно невозможно. Долгие, бесконечно долгие часы она визжала, как перепуганное животное, и никакие седативные средства не помогали. Лишь благодаря любви и преданности ее друзей в Кумб, мы могли оставить ее в доме, хотя и днем, и ночью за ней нужен был глаз да глаз.
Лишь тот, кто пережил то же, что и мы, может разделить с нами то мучение, которое мы испытывали, наблюдая распад благороднейшей души под влиянием вроде бы только телесных причин.
В течение года я продолжал вести группу и каждое воскресенье в Кумб регулярно приезжали ученики. Поведение моей жены оставалось совершенно непредсказуемым, и мы не могли ни изолировать ее, ни хотя бы попытаться сделать это. Для всех нас это было испытание, но, наверное, самым трудным онао оказалось для меня. Более тридцати лет мы были мужем и женой; мы делили горести и беды и вместе наслаждались совершенным счастьем, а теперь я был бессилен как-нибудь ей помочь.
Через несколько месяцев она несколько попритихла, но внешне она больше не походила на женщину, — которую я знал. Странные, скрытые страхи и обиды, о которых я и не подозревал, всплыли на поверхность. Казалось, ее не отягощала необходимость постоянного присмотра. До этого года я думал, что знаю, что значит страдать, но это было хуже всего, что я когда-либо испытывал в жизни. Я глубоко чувствовал свою вину, я должен был понимать ее лучше.
Я не могу, а если бы и мог, то не стал бы, описывать, что значит жить рядом со слабоумным. Все эти ужасные месяцы я не терял надежды, что она поправится. Я был убежден, что ее подлинное «Я» осталось нетронутым, а то, что казалось его распадом, на самом деле было всего лишь неспособностью машины общаться.
Самое тяжелое бремя по уходу за ней несла ее близкая подруга Эдит Вичманн, жившая с нами в Кумб Спрингс с 1947 года, но ей помогали еще десятки человек. Опять и опять мне советовали отправить ее в больницу. Доктора объясняли мне, что от старческого слабоумия не излечиваются. Друзья, жившие за пределами Кумб, пеняли мне за то, что я подвергал домочадцев столь горькому испытанию. Но ни один из нас не дрогнул и ни на минуту не сомневался, что она должна быть рядом с нами.
В это тяжелое время я вернулся к своим писаниям. Годами я боролся с «Драматической Вселенной». Я уже переписывал ее четыре или пять раз. Я был чуть ближе к удовлетворительному результату, чем десять лет назад. В этом году доктор Морис Вернет посоветовал мне разделить ее на две части, отделив материальное от духовного, попытку систематизировать все факты от попытки собрать все ценности на новой основе. Доктор Вернет — один из самых близких моих друзей. Я познакомился с ним во Французском Институте в Лондоне в 1952 году, и, хотя все эти годы мы редко виделись, я был уверен, что мы понимаем и любим друг друга. Я особенно ему благодарен за то, что он предложил лечение для моей жены, которое не попробовали английские врачи. Оно помогло ей, и через год после кровоизлияния в мозг приступы острой Деменции, когда она только визжала и уничтожала все, что любила и лелеяла, оставили ее.
Летом мы устроили ей чудесное место в залитом солнцем саду, где она могла лежать на воздухе. К несчастью, к ней подходили посетители и пытались завязать механическую беседу типа: «Как хороши эти розы, не правда ли?» Любая неискренность злила ее, и она могла в ответ вскрикнуть: «Ненавижу розы, никогда больше не говорите мне о них!» Близкие постепенно осознали, что она освободилась от всех ограничивающих механизмов, которые обеспечивают «благовоспитанное» и «цивилизованное» поведение. Она выражала то, что чувствовала в данный момент.
Иногда это было очень болезненно, но мы начали ценить эти «моменты истины», когда она с грубой правдивостью высказывалась о человеке, стоящем перед ней. Однажды к нам приехала после долгого отсутствия одна старая приятельница. В глубине души она побаивалась моей жены и ее высказываний, не всегда приятных, даже когда та была здорова. Уже уходя, она увидела мою жену в инвалидном кресле, подошла к ней, наклонилась к ее лицу и произнесла: «До свиданья, Полли, дорогая, я так люблю тебя!» Жена открыла глаза, оттолкнула ее и звенящим голосом произнесла: «Лгунья!», закрыла глаза и заснула. Дама, о которой идет речь, больше никогда не посещала наш дом. Те из присутствующих, которые услышали в ее тоне неискренность, не удивились ответу. Но зачастую посетители вообще ничего не понимали и удалялись разозленные или расстроенные.
Для меня весь этот опыт стал как бы переобучением. Голос, много лет скрывавший от меня и остальных все мои слабости и недостатки, теперь высказывал их прямо мне в глаза. Я понял, что то, что психиатры считают слабоумием, на самом деле может быть проявлением скрытой мудрости, которую обычная человеческая личность боится и не хочет признавать. И в этом взгляде я не был одинок. Еще несколько человек знали, что находиться рядом с моей женой означало пройти чистилище, и те из них, кто хотели очиститься, были глубоко благодарны ей за ее слова и поступки.
Однако мои проблемы не ограничивались болезнью жены. Со всех сторон меня одолевали разногласия. Летом 1954 года стало окончательно ясно, что мы не сможем объединиться с группой мадам де Зальцман. Болезнь жены легла тяжким бременем на
