Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

Узкая комната с прилавком вдоль одной из стен. Потолок из гофрированного железа ослеплял белым блеском. Человек, вытиравший прилавок, был жирный и грязный, как и воздух в комнате. К одному из свободных столиков лениво прислонилась официантка. Маркэнд сел и устало уронил руки на покрытую пятнами скатерть; официантка подошла к нему и оперлась на его стол, слегка покачиваясь всем телом.

Маркэнд пристально взглянул на нее. Лицо ее было прекрасно. Короткие рукава открывали худые костлявые руки; все тело с впалой грудью и острыми плечами было таким слабым, что для него непосильным казалось бремя ее головы с массой каштановых волос. Этот контраст смерти и расцветающей из нее красоты делал девушку жуткой. Краска толстым слоем покрывала ее губы, но рот был прелестный; ее ресницы были грубо намазаны, брови выведены в ниточку, но глаза теплились блеском, и линии носа, лба, очертания щек были совершенны. Маркэнд пристально глядел на нее... Эта девушка - призрак. Какая-то сила, разъедавшая мир, уничтожила ее, и перед ним находилась лишь жалкая мертвая плоть. Ее красота - лишь тень. Кошмар. Маркэнд оглядел ресторан: грязь, запущенность... И это - место, где предаются наслаждению едой... Он понял, что и ресторан лишь кошмар призрачного мира. Куда же исчез мир реальный? Маркэнду стало страшно. А девушка, приняв его остановившийся взгляд как дань восхищения и призыв, перегнулась через стол так, что передник треснул на ее костлявых бедрах. Она кокетничала с ним, она дышала счастьем и готовностью. И вдруг Маркэнд понял, что он больше не испытывает полового влечения, он обессилел. - Я мертв! - Он ел, а девушка снова покачивала бедрами у его стола; он не чувствовал вкуса пищи - он чувствовал вкус девушки, и ресторана, и города: их призрачность. Ощущение собственного бессилия прочно вошло в его сознание. - Это смерть! - Пытаясь проглотить жирный горячий суп (под неотступным взглядом девушки), он чувствовал вкус своего бессилия, вкус мертвого тела, которым был он сам, и девушка, и комната. И весь мир. Это было омерзительно, но в этом был он сам, и он должен был принять это. - Ты хотел умереть. Ты хотел стать свободным от мира и думал, что можешь выйти за его пределы и умереть. Потом тебя осенило откровение - там, в горной лавчонке. Мир - это ты сам. Тебе быть и убийцей, и убитым. Всеобъемлющая жизнь поглотила тебя, и тогда ты решил, что можешь жить. Но именно тогда ты умер. Смысл откровения теперь понятен тебе. Смерть - в пассивном приятии мира. Перед лицом всеобъемлющей жизни быть беспрекословно покорным, как христианский святой, - значит быть мертвым.

Маркэнд положил монету на тарелку перед изумленно глядевшей на него девушкой и снова вышел на улицу. Город с неожиданной силой поразил его. В нем он увидел омерзительное воплощение его собственной, бледной от страха воли. И негритянские лачуги, изгнанные из города, изгнанные на пустыри бледной от страха волей белых. И античные университетские корпуса: мечта прошлого, которое звалось Джефферсоном, игрушка настоящего... - Таково мое тело. Но я докинул его, мой дух в нем умер. Вот почему оно так безобразно. Мое тело мертво. Да, тот мир, который четыре года тому назад я начал сбрасывать с себя прочь, - мое мертвое тело.

Он повернул назад, в ту сторону, откуда пришел. Он устал и почти ничего не ел, но он знал, что должен сделать. - Этот мир - мое мертвое тело, я я погребен внутри него. Это - кризис. Если мне не удастся высвободиться... О, если мне не удастся высвободиться!..

Дэвид Маркэнд шел назад той же дорогой; он знал, что он должен сделать. Он шел почти всю ночь. Он ел на ходу шоколад и сандвичи; он дремал над чашкой кофе в закусочных; он просил попутных возчиков подвезти его и спал под скрип колес и глухой стук лошадиных копыт.

И наконец он снова стоял в кольце гор, над могилой Джона Берна и Джейн Прист.

Выпал снег; все кругом, кроме дороги, стало белым; но ему нетрудно было отыскать могилу: снег на ней стаял, и видна была земля.

Маркэнд стоял и ждал.

- Когда я стоял здесь в тот раз, я завидовал вам, но не мог думать о вас. Не дайте мне завидовать вам; дайте мне понять вас.

- Смерть ваша не была напрасной: вы жили полной жизнью, и даже смерть ваша была от жизни и за жизнь.

- Ваша жизнь, ваши чувства, и мысли, и дела были едины: единой плотью. В этом - здоровье.

- Я завидовал вам, зная, насколько я отличаюсь от вас. Больше я не буду завидовать вам. Я буду таким, как вы. Я буду жить, как вы.

- Я бесплотен. Моей плотью был мир, в котором я жил с матерью и с Элен. Теперь она умерла наконец. Я сделал все, что мог, чтобы убить ее. Но и теперь она цепляется за меня тяжелой и омерзительной мертвечиной. Разве мало того, что я убил ее, - я знаю, что она мертва, и ненавижу ее?

- Я слышу вас. Вы говорите, что я не убил ее. Пока эта мертвая плоть царит в мире, она еще не умерла во мне. Должна возникнуть новая, живая плоть...

- Я думаю о своем сыне Тони, которого я видел новорожденным. Жизнь светилась в его глазах, но она еще не подчинила себе его жалкое крошечное тело. И все же он был более живым, чем я теперь. Он, который не умел еще двигать ручками, стоял у начала жизни. Там, где кончается смерть, стою теперь я. Должен ли я предать эту мертвую плоть разрушению? И буду ли я тогда у начала жизни, как мои новорожденный Тони? Да, только тогда...

- Ваша жизнь, Джейн, принадлежала вам. Ваша жизнь, Джон, принадлежала вам. И вы унесли ее с собой. Вы не можете подарить мне плоть вашей жизни.

- Но вы указали мае путь... по крайней мере путь к началу моего пути.

- Теперь я понимаю, как недолго и как легко умереть. О, на скольких путях подстерегает нас смерть! О, сколько у многоликой смерти приветливых улыбок! Как мало есть в мире живого.

- Жить, покорно принимая в жизни все, всему отвечая: "Да", даже тому, что кровно ненавидишь, - все равно, что умереть.

- Джейн, дорогой друг мой Джон, я не могу разрешить себе умереть. Я прежде должен научиться жить так, как жили вы. Я боролся со своей смертью - это правда, которую можно сказать обо мне.

- Чтобы жить, я должен стать человеком. Я должен выковать себе тело и разум и научиться по-своему применять их в жизни. Чтобы жить, я должен иметь тело, и тело это должно действовать: оно должно найти себе тесто и дело в мире... а не раствориться в нем.

- Для человека в его теле заключается больше истины, чем во всеобъемлющем. Больше жизни. Этому вы научили меня.

- Всеобъемлющее? Да, не раз я чувствовал его. Оно там, где еще не началась действенная человеческая жизнь... его я видел в глазах новорожденного Тони. И оно там, где действенная человеческая жизнь пришла к концу... я чувствую его сейчас в вас, дорогие друзья, в вас. Которые жили так, как нужно жить.

- Но для людей действенность всеобъемлющего - в их действиях, его воплощение - в их плоти. Этому вы научили меня.

- Так вы понимаете, что такое классы. Человеческому миру угрожает смерть, потому что класс правящих мертв. Но есть другой, только что народившийся класс, который борется с миром за свою жизнь. В его борьбе за жизнь может снова возродиться к жизни мир. В жизни этого класса, который есть лишь часть, может жить всеобъемлющее целое. Этому тоже вы, друзья, научили меня.

- Я приветствую ваш класс. Все, кто хотят жить в нашу эпоху, должны приветствовать его. Моя жизнь нуждается в нем. Мне осталась лишь мертвая плоть умирающего класса. Чтобы жить, мне нужна живая плоть класса, в котором сейчас заключена жизнь.

- Я принимаю язык вашего класса: хлеб. Я принимаю его оружие: войну.

- Но лишь для того, чтоб я мог сказать свои слова, чтобы я мог поднять свое оружие.

- Больше мне нечего взять от вас, любимые друзья мои.

- Прощайте.

- Я начинаю свой путь.

Маркэнд снова пошел по дороге, ведущей на север. В первом городе, лежавшем на его пути, в том, где он завтракал утром, он отправился на станцию железной дороги. Он собрал все деньги, которые у него оставались, и просунул их в окошко.

- Хватит, чтобы доехать до Нью-Йорка?

Кассир пересчитал деньги, заглянул в справочник и покачал головой.

- Боюсь, что нет, приятель. Тут как раз до Балтиморы... и семь центов сдачи.

- Хорошо. Дайте мне билет до Балтиморы.

У кассира вдруг оказалось человеческое лицо.

- До ближайшего поезда, - сказал он, - три часа пятьдесят одна минута. И далеко ехать. А что вы будете есть по дороге? Лучше поезжайте до Вашингтона, а там, на сытый желудок, как-нибудь доберетесь до места.

- Правильно. Давайте до Вашингтона.

Томас Реннард проснулся бодрым, со свежей головой. Его часы на столе; 10 часов 46 минут. Он протянул руку к телефону.

- Алло! Я проснулся. Пришлите газеты. Все. И завтрак. Полный стакан неподслащенного апельсинового соку. Кофе. Сливок не нужно. Нет... больше ничего. И... алло! Если меня будут спрашивать, звонить по телефону, сообщите мне фамилии.

- Сейчас как раз вас вызывают к телефону, мистер Реннард. Я хотел было сказать, чтобы позвонили через час. Одну минутку... Алло! Вас спрашивает мистер Маркхэм.