Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Спустя две недели, когда брадобрей подравнивал мою бороду, расчесанную веткой розмарина, Норрис вручил мне толстое письмо от Марии. Его вес утяжеляли печати, включая печать принцессы Уэльской — а ею она больше не имела права пользоваться. Скверный признак.

Письмо было резким и прямым. Она отказалась вернуться и служить в Хатфилд-хаусе, кроме того, ей известна лишь одна английская принцесса, то бишь она сама; но если мне угодно, она может признать Елизавету сестрой, точно так же, как признала братом сына Бесси, Генри Фицроя. Мое упоминание об Анне вызвало озадачивающий отклик: Мария изъявила готовность помочь маркизе Пембрук вернуться в свиту королевы Екатерины.

Я отшвырнул письмо. Глупая упрямица! И что мне теперь с ней делать? Я нуждался в ее помощи, в ее содействии…

Нет. Неправда. На самом деле мне не хватало ее присутствия; я нуждался в ней, как любой отец нуждается в дочери. Я слишком долго любил ее, чтобы сейчас вдруг подавить эти чувства, как бы мне того ни хотелось. Я помню ее ребенком, очаровательной крошкой в украшенной драгоценностями шапочке на церемонии обручения с дофином, помню, как эта счастливая девчурка играла для меня на верджинеле. Как же мы тогда веселились, сменяя друг друга за клавиатурой… А потом, однажды взглянув на нее, я заметил, как она изменилась внешне, и был потрясен, поняв, что девочка превращается в женщину.

Она гордо удалилась в замок Ладлоу и продолжала готовиться к дворцовой жизни, которую будет вести, избавившись от моей тени. После ее отъезда я испытал острую боль потери, которую испытывает любой отец. Не спеши, моя малышка, впереди еще много времени… Да, конечно, моя безумная любовь к Анне притупила остроту утраты дочери. Но как многие отцы, я надеялся, что она приедет ко мне на Рождество… Откуда я мог знать, что Мария не желает возвращаться? В душе моей образовалась пустота, которую никто — ни Анна, ни сын, и уж, конечно, ни Елизавета — не сможет заполнить.

Я поднял пергамент с резким напыщенным посланием моей мятежной дочери. Если она писала письмо, чувствуя себя страшно обиженной, то я, читая его, испытал не менее горькие чувства.

Накануне вечером мне сообщили, что Анна совершенно поправилась. Учитывая длительность и тяжесть ее болезни, еще так недавно мучившей ее, выздоровление казалось неестественно быстрым. Она сказала Кранмеру, что готова пройти древний обряд «женского очищения».

— Конечно, Томас, — ответил я на его невысказанный вопрос. — Мы сохраним этот обряд. Вы можете провести его.

Он скривился так, будто в его ботинок попал камешек.

— Я исследовал происхождение этой традиции, — наконец выдавил он. — По-моему, она имеет языческие корни. Даже общепринятое название «очистительная молитва родильниц» звучит варварски. Разве в наши времена не более уместным для английской церкви будет, к примеру, «благодарственный молебен родильницы»?

— Полагаю, да, — вздохнув, признал я. — Но это воспримут как реформу. Стоит отказаться от одного обычая или его названия, и конца этому не будет! Лучше еще немного потерпеть пережитки, чем слишком поспешно искать им замену.

Я не стал говорить, сколь глубоко меня огорчает неослабевающее стремление Кромвеля «исследовать» жизнь монастырей. Даже далекие намеки на это вызывали у меня тревогу.

Как бы обряд ни назывался, но его древнее значение очищения давало женщине возможность с благословения церкви вернуться к обычной супружеской жизни.

И вот это произошло, но… Вероятно, во всем виновато долгое воздержание. Или то, что я вожделел к Анне более страстно, чем дозволительно мужчине желать женщину. Так или иначе, но у меня вновь возникли… некоторые трудности. Весьма деликатного свойства.

Я шел в ее покои, словно на некий ритуал в древнем храме, и вдруг, ни с того ни с сего, становился униженным просителем перед неземным творением. Меня сжигал огонь желания, я весь горел… а через мгновение оно могло начисто пропасть. И я уныло лежал, осужденный на танталовы муки.

Поначалу я пытался шутить. Потом попробовал подкрепить свои силы вином. Вооруженный новой уверенностью, я вновь приходил к Анне. Однако повторения неудач преследовали меня. Я мысленно завоевывал других женщин. Старался убедить себя, что мы все еще не женаты, что она лишь моя любовница. Но все мои ухищрения плохо помогали.

Справедливости ради надо признать, что Анна ничего не говорила, никак не обнаружила своего разочарования. За что я был ей благодарен. Хотя жалость и тактичность порой задевают сильнее, чем откровенное оскорбление.

Я сильно встревожился. Что же со мной такое? Я всегда был неутомим в любовных играх. Может, старею? Мне уже сорок два года. Но я еще чувствовал себя молодым, забывая, что отец мой прожил всего на девять лет больше.

И потом, меня беспокоило еще кое-что. Прошедшей осенью (примерно ко времени рождения Елизаветы) я заметил на своем левом бедре язвочку и приложил к ней перламутровую мазь. Но ранка не исчезла. Она начала гноиться, а потом зарубцевалась. И я не вспоминал об этой болячке несколько недель. Однако язва вновь открылась. На сей раз она стала причинять мне боль, значительную боль.

Доктор Баттс наложил на нее повязку. Пришлось тщательно подбирать длинные камзолы, чтобы скрыть предательское утолщение. Я старался как можно меньше времени проводить на ногах. Не мог ездить на лошади и играть в теннис; естественно, во время лечения я не навещал Анну в опочивальне. Я ужасно боялся, что кто-то — неважно кто — узнает мой секрет. Привыкнув считать себя человеком отменного здоровья, я с отвращением и страхом размышлял о любом необъяснимом недомогании. Должно быть, моя злость на собственное тело задерживала его исцеление.

Рождественские пиры пришли и ушли, и вместо приезда Марии ко двору я встретил других, незваных гостей: половое бессилие и ножную язву. Причем праздники усугубили и то и другое. Танцы и тесные утепленные наряды ухудшили состояние моего бедра; а вид Анны, представшей перед двором во всем великолепии загадочного очарования, дразнил мое бессилие так жестоко, что я плакал, уединившись в своих покоях.

LV

Январь 1534 года. Этот год, по общему мнению ставший лучшим в моей жизни, испортило начало — не менее ужасное, чем январские холода. Темза замерзла на две недели раньше обычного, а солнце не показывалось больше двадцати дней. Голая земля затвердела, снег так и не выпал, и прогнозы не сулили ничего хорошего. Что же мне делать? Разумеется, я знал ответ. Я должен совершить одно деяние: отправиться в паломничество и попросить Богородицу исцелить мои недуги: я был готов на все, чтобы служить Господу, как подобает королю.

— Ваша милость! Невозможно! — Впервые при мне Кромвель потерял хладнокровие. — Публичное паломничество по монастырским святилищам, когда мы… когда по вашему распоряжению мы инспектируем их… Что скажут люди? Что они подумают?

— Скажут, что я лично решил убедиться в мерзостных грехах этих святош.

На встревоженном лице Кромвеля появилось восхищенное выражение.

Кранмер тоже расстроился.

— Но мы же объявили посвященные Богоматери святилища незаконными. Папским произволом.

— А имеем ли мы право огульно осуждать их без должного исследования? Это представляется крайне несправедливым.

— Народ может неверно понять нас. Все решат, что вы пошли поклониться святыням, а вовсе не с проверкой, и наверняка станут недоумевать, когда вы прикажете закрыть монастыри!

Он исподтишка посматривал на меня. Как же легко читались его мысли. А думал он вот что: «По-настоящему ли этот король порвал с Римом? Он похож на человека, который может испортить отношения с любовницей, но продолжать навещать ее».

— Ничего не бойтесь, Томас, — успокоил я его. — Это всего лишь мелкое частное дело. Позднее все будет воспринято как Божественное провидение.

Не буду же я посвящать его в свои тайны.

Анна тоже захотела пойти. Я же отказал ей, пояснив, что из-за суровой зимы в поход отправятся только мужчины. Она умоляла меня подождать до весны. Но крайняя необходимость подгоняла меня, хотя я не мог объяснить королеве, какие адские муки испытываю из-за того, что не в силах любить ее… Немыслимо задерживаться здесь ни на день!

— После паломничества я хочу встретиться с Марией в Бьюли-хаусе и разрешить наше дело. Вам не стоит видеться и пытаться умилостивить ее. Но я, как отец, заставлю ее повиноваться.

— Хорошо, — кивнула Анна.

Внезапно меня осенила идея. К чему мне скучать в одиночестве?

— Известите вашего брата Джорджа, что он поедет со мной. Пора нам поближе познакомиться.

Я припомнил смущенного, но амбициозного юношу, с которым когда-то познакомился в Хевере. Я пригласил его ко двору вместе с Анной, а потом забыл о нем. Интересно, что он теперь из себя представляет.