Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом рекогносцировка закончилась. Старшина Брыль вернулся к своим людям. Под его командой публика собралась пестрая: подполковник, три лейтенанта, сержантов человек пять, остальные рядовые — кто откуда. И кадровые, и пожилые, а один вовсе салажонок: всего четыре месяца в армии, его и звали по-штатски — Васек. Хотя Брыль был командир условный, к нему прислушивались, потому что характер у него был легкий, зла он ни на кого не держал и никого не боялся.
Лейтенант Фролов рассматривал немецкую траншею.
— Местечко будь здоров, — сказал Брыль. — Прямая дорожка в рай.
— Пуля дурака любит.
— Ей, лейтенант, что дурак, что умный, — было бы в кого.
— Ну, мне на тот свет рано, мне на этом надо одного гада достать.
— Ничего ты ему не сделаешь. Он теперь высоко ходит, а ты штрафник, дезертир, — кто тебя послушает? Я смотрю так: в жизни и на войне кто кого — это и есть главная правда, а все остальное слова. Мой вот упрятал меня в штрафную, потому что я дурака свалял. Загулял крепко, трое суток в части не показывался, баба медовая попалась. Меня за шкирку и сюда.
Подошли отделенные — подполковник, два лейтенанта и рядовой. Подполковник заметно трусил, а его самолюбие страдало, оттого что приходилось подчиняться старшине.
— Ну, чего? — нерешительно спросил он.
— Полезем к черту на рога. Надо быстро, если жить охота.
— Штрафная, приготовиться! — донеслось сквозь стрельбу.
— Расходись по местам, — сказал Брыль.
Обреченные, с бескровными лицами, штрафники ждали последней команды. Тридцатьчетверки, наполнив передний край гулом моторов, пушечной пальбой, пылью и дымом, неуклюже переваливали через траншею и, взревев с новой силой, скрежеща гусеницами, покатились по нейтральной полосе.
— Пошли!..
Фролов и Брыль поднялись из окопа. За ним, помедлив, встал Васек.
Фролов, инстинктивно ощущая, как бешено секло вокруг него воздух, прикрылся танковой броней. Но прежде он успел заметить, как нерешительно поднимался Васек, и подумать, что в следующее мгновенье пуля свалит паренька наземь. Нервы и мускулы слились в неуловимом порыве — Фролов рванул на себя неокрепшее мальчишеское тело. Кольнуло что-то знакомое, пережитое, будто все это уже было — и мальчишеское плечо, и этот тяжкий узел из жизни и смерти.
— Прикройся броней!.. — крикнул, не слыша себя самого.
* * *
Чумичев лежал на кушетке, а женские руки мягко растирали ему поясницу. Болело-то не очень — так, изредка, но подлечить радикулит никогда не мешало, особенно если ты начальник политотдела дивизии и в санчасть приходишь запросто.
Чумичев отдался сладким женским прикосновениям — эта опьяняющая нега скоро кончилась бы прыжком в бурную реку взаимной ласки, но теперь прыжок запаздывал. Чумичева отвлекала мысль о Храпове.
Они столкнулись лицом к лицу. Разговор между ними не получился. Чумичев поспешил уехать, сославшись на срочные дела.
«Но чего, собственно, я боюсь? Он ничего не знает». От этой мысли Чумичеву стало легче. Теплая река приблизилась, обдала его жарким дыханием.
Потом, когда он, облегченный и довольный, привел себя в надлежащий вид, прибежал сержант Ющенко.
— Товарищ полковник, наступление началось успешно!
— Отлично! — Чумичев весело вошел в землянку-столовую. — Обедать!
Вошли офицеры штаба, энергичные и тоже веселые.
— Наступление началось успешно, Трифон Тимофеевич!
— Знаю, знаю! Ради такого случая можно… по маленькой!
Солдат-официант быстро и бесшумно накрыл на стол.
— Ну, за победу!
— За победу!
— А теперь за работу: едем партийные билеты вручать!
* * *
Поле содрогалось, как живое, и в нем гибли штрафники. Ненасытная лапа смерти с каким-то игривым удальством нанизывала их на свой страшный вертел. Казалось, что проще — пробежать двести метров от траншеи до траншеи, но среди взбесившейся земли вдруг исчезли все ориентиры и направления, и, чтобы не заблудиться, не влипнуть в гибельную топь земли, Фролов изо всех сил бежал за дымной танковой броней, а рядом с ним бежали еще три-четыре человека. Он даже не знал кто. Но ему лишь казалось, что он бежал. Просто он задыхался в чаду. Пороховая гарь и выхлопные газы выедали ему легкие, он падал в воронки, его обдавало ядовитым дыханием рвущихся снарядов, он видел только серо-черный силуэт брони и боялся потерять сознание.
Опомнился он за линией немецких окопов. Здесь он снова был в состоянии расчленять сплетенные воедино звуки. Танки, обходя овраг и лесок, повернули влево, а Фролов припал на колено и кашлял. А где Васек?
Васек лежал скорчившись, охватив руками живот. Фролов перенес паренька к кустам, уложил поудобнее.
— Умру?.. — проговорил Васек. — Нельзя мне. Подумает, она виновата.
Он беззвучно заплакал.
Фролов закурил, глотая вместе с дымом жгучую обиду и боль. Парнишка умирал и в этот свой последний час думал не о себе, а о той деревенской девушке, которой отдал все.
— Не дезертир я, мне проститься с ней надо было.
Историю Васька, наивную и горькую, Фролов знал. Паренек полюбил в соседней деревне девушку, каждый вечер уходил к ней, возвращался от нее домой на рассвете. Любовь у них была другим на зависть. А тут повестка — вызвали Васька в сельсовет: «Собирайся в армию!» И грузовик уже ждет. Васек попросил: «Не могу, проститься надо». Посмеялись: «Если из-за каждой бабы службу откладывать, — знаешь, где был бы немец?!» «Только на один день. Завтра сам в район приду!» Отказали. А через месяц он вернулся в деревню. «Все равно, — говорил, — без нее жизнь не жизнь…»
Люди их вместе видели, куда надо сообщили.
— Не дезертир я, — прошептал Васек и затих.
Фролов встал, и мысли у него были злые, тяжелые.
Подошел, ведя перед собой пленного, Брыль.
— Накрылся? — кивнул на Васька. — Жалко пацана.
Показался капитан и несколько штрафников.
— Где майор?
— Не быть тебе у него адъютантом, Брыль, — ответил капитан, вытирая ладонью грязный потный лоб. — Пал смертью храбрых, голову начисто снесло осколком. Ну что, братушки, на запад?
— Кокнуть, что ли, фрица-то? — раздумывал Брыль.
— Отдай конвойному, — подсказал капитан.
— Ладно, живи, адольф! Эй, Кирюха, бери пленного, глядишь, медаль дадут!
Штрафники побрели дальше. Слева гремел танковый бой.
* * *
К сорокапятчикам подбежал лейтенант Перышкин, один из немногих пехотных командиров, переживших зимнее наступление.
— Дзот видите? Сечет, сволочь, головы не поднять!
Зеленый бугорок дзота был метрах в трехстах от окраины деревни.
— Ковырни-ка его, браток!..
— Попробуем, — Костромин взглянул в бинокль. — К орудию! Осколочным с колпачком…
Снаряд разорвался не долетев.
— Немного повыше.
Второй снаряд разорвался на зеленом бугорке.
— Чуть-чуть ниже…
Третий и
