Родная старина - В. Сиповский

Некоторые города сдавались без отпора, другие взяты были осадой или с бою. Ливония гибла под ударами русских. Обороняться ей было невмочь. Напрасно лучшие из ливонцев призывали своих соотечественников к пожертвованию имуществом, говорили о необходимости единодушия, указывали на то, что на чужую помощь рассчитывать нечего, что чужой защитник Ливонии будет вместе с тем и ее поработителем. Напрасно раздавались горячие речи. Проповедовалось это «глухим», по словам современника.

Бросились ливонцы за помощью во все стороны: обратились к германскому императору, но безуспешно; им отвечали, что «ему невозможно все христианство на всех местах даже от одних турок оборонять». Дания, Швеция и Польша обещали на просьбу ливонцев помочь своим посредничеством, но это ни к чему не привело.

– Ливония – земля царская, – отвечали в Москве польскому послу, – когда тот заикнулся было о Ливонии, – царь наказывает своих строптивых подданных.

«Иван Грозный принимает Ричарда Ченслера». Фрагмент старинной гравюры

– Захочет магистр государева жалования, – отвечал царь на просьбу магистра унять войну, – то он сам бил бы челом, а по его челобитью смотря и государь его пожалует!

А уже Нарва, Нейгауз, Дерпт и другие города, всего до двадцати, были взяты русскими. Спасения ливонцам не было!..

Тогда решено было отдаться под власть польского короля: ливонское дворянство рассчитывало, что ему будет легче под зависимостью магнатской Польши, чем Москвы. Магистр Кеттлер получил в наследственное владение Курляндию – земли к западу от Двины. Остров Эзель попал под власть Дании, а Ревель – Швеции. Польский король обязался по договору 1561 г. защищать Ливонию от Москвы.

Войны с Польшей царю нельзя было миновать. В эту пору начинаются в Москве новые порядки.

Удаление Сильвестра и Адашева

То время, когда Сильвестр и Адашев были близки к Ивану Васильевичу, считается лучшею порою его царствования.

Современники не находят слов для похвалы царю: к вельможам, к народу был он, говорит летописец, ласков, всех награждал по достоинству, к бедным был щедр и милостив; заботы его были всецело отданы народному благу. Иноземцы, знавшие его или слышавшие о нем от очевидцев, не меньше хвалят его. Царь Иоанн, пишут они, затмил своих предков и могуществом, и добродетелью. Много у него внешних врагов, но все они ужасаются русского имени. К подданным он снисходителен, приветлив, любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце и, несмотря на то, умеет быть повелительным – скажет боярину: «Иди!» – и тот бежит; изъявляет свою досаду вельможе – и тот в отчаянии и т. д. Словом, нет народа в Европе более русских преданного своему государю, которого они равно и страшатся, и любят.

Крепостные сооружения Иван-города. Современный вид

Таков был, по словам современников, юный самодержец в ту эпоху, когда подле него были такие люди, как Сильвестр и Адашев. Государь им вполне доверял: Сильвестра величал отцом своим, Адашева считал ближайшим другом. Когда приходилось избирать какого-нибудь духовного сановника, царь посылал Сильвестра побеседовать с ним, изведать его ум и нрав; такое же значение имел Адашев в делах гражданских и военных. Много хороших людей таким образом получили власть и силу.

Юному царю, начавшему царствовать в тяжелую пору, после боярского самоуправства, после страшного московского пожара и народного мятежа, нужны были такие честные и разумные советники, как Сильвестр и Адашев. Но вот народ успокоился, управление улучшилось, казанский поход кончился очень счастливо, царь возмужал, стал увереннее в самом себе; теперь он начал выказывать желание жить больше своим умом; так, после взятия Казани задумал он завоевать Ливонию, а Сильвестр настоятельно советовал ему покорить Крым, но Иван Васильевич не послушался и начал Ливонскую войну. Умный и твердый нравом Сильвестр был из тех людей, которые любят, чтобы другие во всем их слушались; наставительная речь его и охота во все входить, даже в мелочи, начинала уже, видимо, тяготить возмужавшего и самолюбивого царя, тем более что прямодушный наставник не умел хитрить, управлять волею царя ловко, незаметно для него. Но все-таки глубокое уважение и любовь к Сильвестру и Адашеву еще крепко связывали царя с ними.

Вскоре после взятия Казани дело изменилось… Царь сильно занемог. Опасались скорой его кончины. По совету, вероятно, братьев жены он пожелал распорядиться престолонаследием. В своем завещании он назначил наследником сына своего Димитрия, недавно родившегося. Это значило, что власть до совершеннолетия его должна попасть в руки Захарьиных. Когда князь Воротынский от имени царя начал приводить к присяге его двоюродного брата, Владимира Андреевича Старицкого, и бояр, то князь Владимир отказался присягать ребенку; многие бояре тоже стали сопротивляться этому, говоря, что они не хотят повиноваться Захарьиным: боярское правление было еще свежо у всех в памяти. Спор, шумные речи бояр, даже брань услышал царь из своей опочивальни и обратился к ним с такими словами:

– Если вы Димитрию, сыну моему, не целуете креста, стало быть, у вас есть другой государь; а ведь вы не раз целовали мне крест, что мимо меня государей вам не искать. Теперь я велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным, а вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните. Кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не захочет служить, и если мы вам не надобны, то это на ваших душах!

В ответ на это окольничий Федор Адашев, отец царского любимца, высказался откровеннее других:

– Тебе, государю, и твоему сыну, царевичу Димитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братьею, нам не служить: твой сын еще в пеленках, и властвовать над нами будут Захарьины, а от бояр в твое малолетство мы видывали многие беды.

Некоторые присягнули, а другие стояли на том, что лучше служить князю Владимиру Андреевичу, чем попасть в руки к Захарьиным.

Царь лично потребовал у князя Владимира, чтобы он присягнул; но тот противился.

– Знаешь сам, – сказал ему царь, – что станется на душе твоей, если креста не хочешь целовать!

Затем царь обратился к боярам, давшим присягу, и сказал:

– Бояре, я болен, мне уже не до этого; а вы, на чем мне и сыну моему Димитрию крест целовали, по тому и делайте!

Эти бояре стали настоятельно требовать у сторонников Владимира Андреевича, чтобы они не выходили из царской воли и присягнули Димитрию. Снова поднялись споры, шум и брань. Владимира Андреевича некоторые корили за то, что он и его мать в это время раздавали деньги своим служилым людям, как бы задабривая их. Его даже стали бояться – не хотели пускать к больному государю. Сильвестр, молчавший до тех пор, вступился за князя.

– Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? – сказал он боярам. – Он добра хочет государю.

Бояре отвечали, что они поступают по присяге царю и сыну его и заботятся о том, «как бы государству их было крепче».

С этих пор началась рознь и вражда у присягнувших бояр с Сильвестром и его сторонниками.

На другой день царь призвал бояр и снова требовал от них присяги, говорил, что по тяжкой болезни он сам не может приводить к присяге и поручил это дело боярам – князьям Мстиславскому и Воротынскому. При этом царь сказал присягнувшим боярам:

– Вы дали мне и сыну моему душу на том, что будете нам служить; а другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть; так если по воле Божией умру, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет… А вы, Захарьины, думаете, что бояре вас пощадят? – Вы у них будете первые мертвецы, так вы бы за сына моего и за его мать умерли, а жены моей на поругание не дали.

Из этих слов видно, какие тяжелые и мрачные мысли о судьбе семьи обуревали душу больного царя и как он смотрел на бояр, не хотевших присягать его сыну. Они испугались слов царя, увидели, что он смотрит на них, как на изменников, готовых даже погубить его семью, и стали давать присягу. Некоторые присягали только из страха, боясь, что им плохо придется от царя в случае его выздоровления. Не обошлось и тут без пререканий и жестких слов между боярами. Князя Владимира Андреевича, по свидетельству одного летописца, бояре насильно заставили присягнуть – объявили ему, что иначе не выпустят его из дворца.

Царь выздоровел. Понятно, какие чувства должен был питать он к боярам, которые так долго и упорно противились его воле; у него, конечно, была причина сильно страшиться за участь своей семьи в случае, если бы царем стал Владимир Андреевич, который мог живо помнить расправу с отцом своим и дядею. И вот между непокорными боярами, стоявшими за Владимира, царь видит людей, самых близких Сильвестру и Адашеву. Отец Адашева прямо высказывает нежелание служить царским родичам; сам Сильвестр заступается за Владимира Андреевича, а Алексей Адашев хотя и присягает, но голоса его, убеждающего повиноваться царской воле, не слышно среди боярских споров…