Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - Светлана Васильевна Петрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Опять забежала вперёд. Я остановилась на событиях, которыми после смерти Кирилла старалась отгородиться от одиночества. Вроде частых поездок в Москву. Выискала предлог – навестить сокурсницу Бригитту. Раздружились мы давным-давно из-за Дона: она ему не нравилась. Он не объяснял почему – не нравилась и всё. К тому же у нас с ней закончились общие интересы. В молодости кажется, что интересы – самое важное, а в старости становится смешно – остальное гораздо важнее.
Ещё в институте Бригитта вступила в партию, до пенсии работала в Высшей партийной школе, потом в Институте марксизма-ленинизма и сделала хорошую карьеру, получила однокомнатную квартирку, обрусела, но будучи шибко принципиальной и склонной к анализу, семьи не создала: один претендент чаще положенного прикладывался к рюмке, другой занимался приписками, третий был неумеренно болтлив и в молодости привлекался за тунеядство. Четвёртого не нашлось. Больная, забытая соплеменниками, Бригитта доживала век в одиночестве, безжалостно оборвав контакты с прошлым.
Мы с Тиной не раз рвались её навестить, но латышка сопротивлялась:
– Придётся причесываться, надеть платье, прибраться в комнате. Мне жить лень, не то, что чистить зубы по утрам, завтракать, тем более готовить. Неинтересно и утомительно. А вы – в гости. Увольте.
На этот раз я её уговорила. Бригитта жила в Троицком переулке, названном так от соседства с одноимённой церковью, почти рядом с моим домом, что удивительно в необъятной, всё растущей от обжорства вкривь и вкось столице, и под вечер я уже звонила в дверь первого этажа узкой панельки – лет тридцать назад такие многоярусные скворечники ещё строили в центре. Комнатка выглядела щемящее бедно, с потемневшим потолком и многолетней грязью по углам. Я шла с самыми лучшими намерениями, но, нюхнув смеси запахов окурков, гниющего мусора и старости, подумала о точности слов: Очень легко любишь человечество и очень трудно любить конкретного человека.
Бывшая подружка передвигалась на костылях. Улыбнулась вполне дружелюбно, словно между нами и не прошла трещина пропавшего времени.
– Вот приехала в Москву и решила заглянуть на огонёк, – произнесла я, бодрясь. Жаловаться расхотелось. – Тина говорит, к тебе старые приятели часто заходят, ты всех привечаешь. Хорошо.
– Ничего хорошего. Раньше приходили с радостью, а теперь с горем. Старость. У тебя-то что случилось?
– Да ничего. У меня всё в порядке.
Латышка не поверила:
– Как это – всё в порядке? Я такого за всю жизнь не встречала.
Она выпятила нижнюю лиловую губу и покачала головой. Пришлось сознаться:
– Ну, не всё, конечно. Что-то, наверное, могло быть и лучше.
– Ну, вот, говорю же – всё хорошо не бывает. Ты рассказывай, рассказывай, я чайник поставлю.
И она заковыляла на кухню.
– Давай. Я тут печенье принесла из французской кондитерской, – крикнула я вдогонку, не решаясь помочь.
– Не твёрдое? А то у меня зубов почти не осталось.
– Отчего не вставишь? Семьдесят лет – не конец света. По нынешним меркам – вполне молодая, – пыталась я шутить.
– Всё в жизни относительно, – рассмеялась Бригитта. – Особенно зубы: первый показатель, что оболочка износилась. Протезы? Так я с детства зубных врачей боюсь, а если без боли, надо много денег. Стоматологи отдельная каста жуликов. Это раньше, когда зубы были на месте, я прилично зарабатывала, спецполиклиника, служебная машина – всё бесплатно, а теперь – нищая пенсионерка, даже инвалидность дали лишь третьей группы, которую каждый год надо подтверждать, как будто убитые лёгкие чудесным образом возродятся. Жизнь показала мне фигу, а семибанкирщина превратила заработанные за сорок лет деньги в глиняные черепки. Одно к одному.
Я поспешила:
– Могу дать. Без проблем.
Под бесцветным глазом Бригитты дёрнулся тик. Пришлось срочно добавить:
– Взаймы.
– Брать в долг на пороге вечности неинтеллигентно, вдруг не успею вернуть.
Она расставила чашки подозрительной чистоты, бросила по пакетику на нитке.
– Лень возиться с заварочным чайником.
Налила кипятку. Пока пакетики отдавали цвет, спросила подозрительно:
– Всё-таки не пойму – зачем пришла? Через столько лет. Если у тебя всё ладно и денег хватает – иди домой. И печенье забери – слишком жирное для моих забитых холестерином сосудов.
– У меня муж умер, – вдруг сказала я.
– А. Скрипач?
– Нет. Тот давно. Второй.
– Ишь ты. А у меня мужа никогда не было. Одно время приходил мужчина – жил на две семьи, а вообще очень приличный, умный, тоже умер много лет назад.
– Это неважно сколько, если любишь.
– Все мы думаем, что любим, на самом деле просто боимся одиночества. А в нём прорва удобств: не надо готовить, стирать, гладить, таскать из магазинов авоськи, прикидывать – хватит ли денег. Лишить себя последнего удовольствия – не курить в постели? Нет уж, уволь. Пусть чужая жена плачет и терзается воспоминаниями по ночам. А мне некого жалеть, я живу в согласии с собой.
О, это была моя тема!
– Жить для себя – всё равно, что играть с собой в футбол. Одиночество – путь не тела, а души. Для верующих одиночества не существует, они даже схиму придумали, для них «одинокий» значит «оставленный Богом». Атеисты сиротливы не здесь, где есть хотя бы память, одиноки мы окажемся там. Другие. Никому не нужные.
– Ну, в эти сферы я стараюсь не соваться, чтобы не заработать опухоль мозга.
Не хочет говорить, а жаль.
– Может, тебе всё-таки чем-то помочь?
Она решительно качает головой:
– Если раньше справлялась, теперь и подавно – запросы усохли. Ты иди, иди, я в порядке.
Похоже, собственная жизнь казалась ей напрасной. Но Бригитта была гордой, вполне довольной своим выбором, или делала вид, что довольна. Со мною она не откровенничала. С чего бы? Человек даже перед собой не всегда раскрывается. Каждый несёт в квантовом рюкзаке слабость или позор, но не каждому достанет мужества отказаться от сочувствия.
О её смерти Тина узнала, когда по телефону ответил мужик, с сильным акцентом. Отыскался какой-то напыщенный латыш, седьмая вода
