Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940 - Исаак Дойчер

И этой свободы он был вдруг неожиданно и коварно лишен; а те, кто украли ее, были теми самыми людьми, которые только что открыто заявляли о своей дружбе с ним, почитали его и гордились тем, что предоставили ему убежище. 26 августа, через день после окончания московского процесса, к нему заехали по распоряжению министра юстиции два старших чиновника полиции, чтобы сообщить, что он нарушил требования предоставленного ему вида на жительство. Его попросили подписать обязательство, что впредь он воздержится от вмешательства «прямого или косвенного, устно или в письменной форме в политические проблемы, существующие в других странах»; и что как автор он «резко ограничит свою работу историческими трудами и общими теоретическими наблюдениями, не относящимися к какой-либо конкретной стране». Это требование звучало как насмешка. Как он мог воздержаться от высказываний по «проблемам, существующим в других странах», сейчас, когда Сталин осудил его как гитлеровского сообщника и главаря банды грабителей и убийц? Как он мог ограничиться «теоретическими наблюдениями, не направленными против какой-либо конкретной страны»? Его молчание только придаст яркость всем этим клеветническим измышлениям против него, которые Сталин вколачивает в уши всему миру. Он решительно отказался подписывать этот документ. На этом основании полиция поместила его под домашний арест, расставила охрану у дверей и запретила ему делать какие-либо заявления для публикации.

Чем же была вызвана такая решительная перемена в поведении норвежского правительства? 29 августа советский посол Якубович доставил в Осло формальную ноту с требованием выслать Троцкого. В ноте утверждалось, что Троцкий использует Норвегию в качестве «базы для своего заговора»; в ней имелась ссылка на приговор московского Верховного суда, и заканчивалась она следующей слегка завуалированной угрозой: «Советское правительство хочет заявить, что продолжение предоставления убежища Троцкому… нанесет ущерб дружеским связям между СССР и Норвегией и нарушит… нормы, которыми руководствуются международные отношения». К этому моменту прошло три дня, как Троцкий был помещен под домашний арест, и это обстоятельство позволило Трюгве Ли утверждать, что меры против Троцкого были приняты не под нажимом советского вмешательства. Тем не менее, советский посол еще за несколько дней до этого в устном демарше запросил высылки Троцкого. «Трудность, — говорил Кот, — установления точной даты, когда советский посол впервые обратился с просьбой, чтобы мы отказали Троцкому в убежище, проистекает из того факта, что сделал он это в телефонном разговоре, о котором, кажется, нет никаких записей. В то время меня в Осло не было, я объезжал свой избирательный участок далеко на севере; а в министерстве иностранных дел Трюгве Ли в это время замещал меня». На самом деле посол встречался с Трюгве Ли вскоре после того, как «Arbeiderbladet» опубликовала свое интервью с Троцким по поводу московского процесса. Было немыслимо, чтобы он не протестовал против публикации этого интервью в газете правящей партии и не потребовал лишения Троцкого права убежища. Осло был взбудоражен слухами о том, что посол также грозил прекратить торговлю с Норвегией и что судоходные компании и рыбная индустрия оказывали давление на правительство, чтобы не подвергать опасности их интересы в период экономического спада и безработицы. «Мои коллеги в правительстве, — говорил Кот, — боялись экономических санкций, хотя русские и не говорили открыто, что применят их. Я не верил, что они прибегнут к какому-нибудь коммерческому бойкоту, и считал, что, в любом случае, наша торговля с Россией — нашим основным экспортным продуктом была сельдь — не так для нас велика, чтобы мы могли чего-то бояться. Поэтому я был против предложения интернировать Троцкого, но мои коллеги в правительстве одержали верх надо мной».

Министры боялись разрыва с Россией и поражения на выборах из-за этой проблемы. А посему, хоть и было известно, что обвинение Троцкого в том, что он использует Норвегию как базу для террористической деятельности, было вздорно, и сами они отрицали это в своей ответной ноте, они уступили давлению. Однако выслать Троцкого было невозможно, так как ни одна страна не соглашалась принять его. И не могла Норвегия передать его советскому правительству, которое не запрашивало об его экстрадиции, хотя Троцкий бросал вызов Сталину, призывая сделать такой запрос. (Дело в том, что такое требование сделало бы необходимым провести слушание дела в норвежском суде; а это дало бы Троцкому возможность отвергнуть эти обвинения.) Поэтому, опасаясь оскорбить Москву разрешением Троцкому осуществить свою защиту публично, министры решили его интернировать. Однако демократическая совесть и министерское самомнение не позволили им признаться, что они уступили угрозам и что в своей собственной стране они не могут дать убежище человеку, в чьей невиновности убеждены и чье величие превозносили. Тогда их стараниями на его невиновности появилось пятно. Они не осмелились поддержать обвинения Вышинского, ибо, хоть у них и не было мужества вступиться за правду, у них недоставало наглости принять на веру столь огромную ложь. Это были мелкие люди, способные лишь на маленькую ложь. Было решено обвинить Троцкого в злоупотреблении их доверием, что подтверждалось его критикой зарубежных правительств и участием в делах 4-го Интернационала, хотя они и признавались, что ни один из этих видов деятельности не являлся незаконным. Они занялись поисками доказательств его дурного поведения. И где же их найдут? А в суде города Осло, где квислинговцы со скамьи подсудимых выставляли напоказ несколько листов бумаги, которые им удалось схватить в доме Кнудсена, — копию статьи Троцкого «Французская революция началась». Разве в ней он не нападал на Народный фронт и правительство Блюма? Разве это не деятельность, направленная против дружественного правительства? Однако в этом не было ничего тайного или незаконного: статья появилась в американской «Nation» и в двух небольших троцкистских периодических изданиях «Verité» и «Unser Wort», и было бы для министров-лейбористов недостойно пользоваться бумагами, украденными квислинговцами из стола Троцкого. В распоряжении министра юстиции были полицейские доклады о контактах Троцкого с 4-м Интернационалом. Но правительство воспринимало эти контакты как само собой разумеющееся и не обращало внимания на эти полицейские отчеты, как это было совсем недавно, в июне, когда Троцкому был продлен его вид на жительство. Куда ни кинься, нигде не найти приличного мотива для отказа ему в убежище.

И все-таки отказать в нем надо, даже если юридическое обоснование будет грубо сработано. По мере того как шли дни, а ярость Москвы выражалась все громче и громче, министры все более опасались, что интересы и репутация их страны Лилипутии окажутся замешаны в соперничество гигантов, и они прокляли тот час, когда позволили этому человеку-горе приехать в их страну. Однако он находился у них в руках, и они были вольны сделать его своим пленником. И они это сделали неуклюже, стыдясь того, что стали сообщниками Сталина. Процитируем одного норвежского писателя: «Виноватая совесть и чувство стыда изредка приводят преступника к покаянию… ему необходимо получить воображаемое оправдание своих проступков. И не так уж редко преступник начинает ненавидеть свою жертву». И amour propre[96] министров была до такой степени преувеличена, когда они выступали в роли хозяев «ближайшего товарища Ленина», что они стали раздражительны и несдержанны, когда пришло время превратиться в его тюремщиков.