БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 - Александр Половец

— И вообще, что вас, успешного музыканта, побудило уехать из России? Большую ли роль играли в этом решении причины экономического характера?

— Экономических причин не было абсолютно, — уверенно ответил Баршай.

— Даже притом, что вам не давали нормально заработать за рубежом?

— Я зарабатывал вполне достаточно — на жизнь, во всяком случае, хватало… Знаете, об этом так долго рассказывать. Это уже давно зажившая рана…

Ну не хотел, не хотел мой гость ворошить старое — и я его вполне понимал. Но ведь вопреки всему, побудившему, в конце концов, выдающегося музыканта оставить свою страну, творческая судьба Баршая привела его на самые вершины музыкального Олимпа. Причем, всемирного…

— Недавно одна сотрудница нашей редакции, — вспомнил я, — рассказывала, что ваша пластинка, записанная до отъезда, была чуть ли не под запретом: ее не разрешали вывезти тем, кто уезжал из России. И она переходила из рук в руки: люди, уезжая, оставляли ее тому, кто поедет позже. И потом эта пластинка попала к ней — уже через третьи или четвертые руки.

— Власти нашли выход, — улыбался Баршай, — они потом выпускали пластинки без указания на них моего имени.

— И все же, с вашего разрешения, вернемся к моему вопросу: причина отъезда, естественно, у каждого своя — даже притом, что у всех в судьбе было нечто схожее. А у вас? Хотя, если вы не хотите об этом говорить… — я готов уже был изменить тему беседы, но Баршай стал рассказывать:

— Знаете, я вам приведу просто такой пример… В Швейцарии мы живем с 79-го года. Из Москвы я получил известие, что умер мой отец. Он очень хотел приехать ко мне, долго ждал разрешения, а его не выпускали: нужно было согласие его жены. Она же не хотела уезжать — дети там… Так он и не дождался. Естественно, первое наше побуждение было проводить его в последний путь и мы поехали в посольство в Берн, просить визу.

Визу не дали: довольно симпатичный дядечка, который там сидел, сказал: «Мы должны запросить Москву». Год это был 1982-й. Я объясняю: «Я из Базеля приехал, ну позвоните туда при мне, пожалуйста!» Он отвечает: «Вы мне позвоните после обеда, ближе к вечеру». Я вечером звоню, он говорит: «Мы послали запрос, но ответ не пришел. Позвоните утром».

Я звоню утром, «Нет, — отвечает, — ответ еще не поступил». Я говорю: «Люди ждут, это же похороны!» А он: «Позвоните после обеда». Звоню после обеда. «Ответа еще нет, звоните завтра утром». Я звоню опять, слышу: «К сожалению, ответ еще не пришел. Но, знаете, — он поговорить со мной решил, — а вы-то сами почему уехали?». И я ему отвечаю: «Вот потому и уехал!». Я же видел все эти дела с композиторами — с Шостаковичем, с Локшиным…

— А у вас какие-то проблемы с репертуаром были?

Здесь я ожидал услышать нечто, до сих пор для меня необъяснимое: музыкант, исполнитель классических произведений — ну к чему власти могут придраться? А ведь наверняка придирались. И я не ошибся.

— Были проблемы — и очень серьезные. Вот пример: когда я был еще солистом, мне не разрешили в сольный концерт включить сонату Сен-Бенито. Это же полный идиотизм! И я с сонатой Сен-Бенито мыкался по коридорам и кабинетам… Я ходил туда сам, играл ее чиновникам. «Послушайте, — говорил я, — это замечательная музыка!» Они слушали. Даже вот Кабалевский, царство ему небесное, — он тогда был секретарем Союза композиторов и за многое отвечал… Я пришел к нему, сыграл, и он с удовольствием прослушал. «Композитор он был интересный, — говорит. — Да, понимаете, звучит эта музыка… Но у нас установка, знаете, такая…»

— Ну, Кабалевский — понятно, он сам выдающийся музыкант. Но кто чиновникам-то подсказывал, что можно играть и что не следует? Ведь какой-то элементарной музыкальной грамотой должен был обладать человек, чтобы судить обо всем этом?

— Думаю, сказывались тогда отголоски старой вражды. В свое время была такая организация РАПМ — Российская ассоциация пролетарских музыкантов. Эти люди заявляли: «Музыка народная — хорошо. А все остальное — плохо!». Доходило до того, что они печатали изумительные ноты: скажем, можно было купить Бетховена Девятую симфонию в переложении для скрипки и баяна! Я сам их видел в магазине!

Так вот, РАПМ тогда взяла верх. А потом власть реванш взяла — в 1948 году, когда вышло это знаменитое постановление.

Вот что рассказывал мне в Ленинграде Исаак Борисович Гликман — мой учитель по литературе, когда я учился в ленинградской школе-десятилетке, — продолжал Баршай.

— Он был очень близким другом Шостаковича. Сам он считался специалистом по музыкальной теории и музыкальной истории. Он вспоминал по поводу 60-летия первого исполнения Пятой симфонии Шостаковича, дирижировал которой Мравинский: состоялось оно вскоре после оперы «Катерина Измайлова».

Пятая симфония Шостаковича написана была вроде в стиле более доступном народу, более понятном, мелодическом — то, что требовали тогда от композиторов. Замечательная симфония. Выдающаяся! Но там есть, так сказать, подводные рифы: в последнем апофеозе с трубами, литаврами, большим барабаном все это ликует, но появляются вдруг душераздирающие диссонансные аккорды — и становится понятно человеку, знакомому с музыкой, что не так все просто: требуете от нас радоваться, ликовать музыкой с литаврами, трубами и тарелками — пожалуйста, мы можем. Вот, нате вам!

Учтите только, что все это неискренне. Потому что нас заставляют, заставляют! И Гликман рассказал мне, что когда Мравинский репетировал перед первым исполнением, музыканты подходили к нему и говорили: «Исачок, поговори с Дмитрием Дмитриевичем: все-таки еще много диссонанса, пусть уберет парочку, как бы чего не вышло…»

— Смогли, значит, и чиновники догадаться — увидели…

— Ну, как же! И потом, когда уже организовался камерный оркестр, и я уже успел сыграть в концерте сочинение Шенберга «Просветленная надежда»… Замечательное сочинение, оно никакое не формалистическое, а, скорее, постромантическое, это ранний Шенберг, когда он писал очень романтическую музыку. Так вот, сколько я ни бился — не разрешили… А потом приехал иностранный оркестр, кажется, даже американский — и они сыграли это! А так мы могли бы стать первыми исполнителями.

— А сейчас вы бываете в России? — полюбопытствовал я.

— Бываю. Вот и в этом году был, в январе.

— Вы работаете там?

— Да, и много — с московскими и ленинградскими оркестрами.

Все время, пока длилась наша беседа с Рудольфом Борисовичем, его сын, сидя рядом, внимательно слушал. И молчал. Теперь мне показалось своевременным как-то втянуть и его в разговор.

— А вас не смущает то, что ваш сын не пошел до конца по вашим стопам, а, так сказать, где-то свернул в сторону…