Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Мельком я снова взглянул на свое командировочное удостоверение: машинописный текст был выбит крупно и четко: «К генералу Черняховскому Ивану Даниловичу».

И сразу не стало свободного времени: в сторону незаконченные дела, только звонок домой — «до скорой встречи!» — и вот он, рядом с редакцией, бульвар Шевченко, фронтовая дорога той незабываемой поры.

Бои шли западнее Житомира. Киев уже стал глубоким тылом. Самолеты противника появлялись над его бесконечными руинами все реже. В то утро бомбы упали на Пушкинской, рядом с гостиницей «Украина», но в ее обугленной громадине «зажигалкам» нечего было поджигать, а воронки на мостовой сразу же засыпали саперы. Жизнь медленно наполняла эти опустевшие кварталы, и на скользких тропинках бульвара, среди искалеченных, обожженных тополей, подобно вестникам весны — грачам, уже играла стайками детвора.

Было начало капризного февраля 1944 года — месяца метелей, глубоких снегов, внезапных ростепелей и стеклянного гололеда.

Отыскать машину до Житомира — не задача; все машины шли одним маршрутом — на фронт, и в кузове первой же полуторки нашлось местечко еще одному служивому.

Ночью в обожженном, черном Житомире обычная, но не обстоятельная, как в недавние времена, а поспешная, вороватая бомбежка, всплески ракет, сутолока машин, бисер трассирующих пуль и на распаханном бомбами шоссе — невозмутимое, терпеливое и беспечное дитя войны — регулировщица. Она добродушно советует солдатам:

— Час поздний, ребята. Сейчас бы вам отдохнуть…

В малом домике, на окраине, тесновато: солдаты спят «наскоро», вповалку, прижавшись друг к другу, и негде ступить ногой, но хозяйка ласкова и гостеприимна. Уверенно шагая через разбросанные тела, присвечивая плошкой, она отыскивает свободное местечко и «новенькому».

Февральская ночь длинна, и, значит, есть время собраться с мыслями, вспомнить все, накопленное временем войны и связанное с тем человеком, чье имя уже привычно и значительно звучало в сводках Совинформбюро. С ним, с этим именем, почти обязательны были доблестные дела, искусные охваты, окружения войск противника, сокрушение его укреплений, освобождение все новых городов. Итак, мне помнилось, что Иван Данилович Черняховский вступил в войну полковником, командуя Двадцать восьмой танковой дивизией в районе Шауляя. Уже на второй день войны, 23 июня, удерживая рубеж обороны, Черняховский повел один из своих полков в контратаку против наступавшей первой танковой дивизии немцев. Контратака была неожиданной и мощной, и, отброшенный на несколько километров, противник потерял сотни пехотинцев, мотоциклистов, до десятка артиллерийских орудий. Он впервые почувствовал силу ответного удара.

В непрерывном потоке тяжелых и горьких вестей войны она не могла не запомниться, та первая победная весточка.

А через месяц, в конце июля 1941 года, Двадцать восьмая танковая дивизия провела второе ожесточенное сражение: обеспечивая отход наших стрелковых соединений на удаленный тыловой рубеж, подразделения Черняховского зарывали танки в землю и сражались до последнего человека.

Задержать противника, остановить рассчитанное по часам движение его бронированных полчищ — такова была главная задача, стоявшая перед нашими войсками в те суровые дни. И воины Двадцать восьмой сломали неумолимый график его наступления. Они потеряли в том сражении много боевых машин, но выполнили, казалось бы, непосильную задачу.

В ноябре полковник Черняховский был представлен к первой боевой награде — ордену Красного Знамени.

В ту пору его дивизия не выходила из сражений на подступах к древнему Новгороду, решительно контратаковала врага, захватывая пленных и оружие, дралась за каждую улицу города, стояла на смерть у стен Новгородского кремля.

За личную храбрость, проявленную в боях при обороне Новгорода, Черняховский был награжден вторым орденом Красного Знамени. Эту награду он получил в апреле 1942 года, а через несколько дней, в мае, ему было присвоено звание генерал-майора. Вскоре молодой заслуженный генерал принимает в Воронеже командование Восемнадцатым танковым корпусом и сам ведет в атаку Сто десятую танковую бригаду.

В памяти еще были свежи стремительные события тех дней: я был на Воронежском фронте и помнил, как радостно пронеслась в войсках весть о прибытии свежего танкового корпуса и о том, что его командиром назначен генерал Черняховский. Но на малом разъезде, где разгружались эшелоны корпуса, как будто проснулся забытый вулкан, и черные смерчи пыли, взнесенные до небес, от зари до зари кружили над притихшей степью. Это авиация противника непрерывно висела над эшелонами — гитлеровцы не жалели ни своих асов, ни боевых машин.

Принимать корпус Черняховскому довелось под непрерывной бомбежкой. А войска противника, с ходу хлынувшие через Дон, все растекались по его левобережью, устремляясь к Воронежу. Нужны были немедленные, решительные действия, чтобы отбросить их обратно за реку.

Вот почему, поручив руководство разгрузкой одному из офицеров, Черняховский уже на второй день по прибытии на фронт повел свою Сто десятую танковую бригаду в атаку.

Поддержанный войсками фронта, Восемнадцатый танковый корпус к исходу следующего дня отбросил гитлеровцев в своей полосе обороны за Дон.

Однако, потерпев неудачу на левом берегу Дона, немецко-фашистское командование не отказалось от своих планов овладеть Воронежем. Оно подтянуло к городу свежие дивизии, крупные артиллерийские и танковые части, подняло в воздух сотни боевых самолетов. В течение целой недели на дымных развалинах города бушевало сражение дотоле невиданного ожесточения — и воины генерала Черняховского устояли. А когда на помощь им подошла Шестидесятая армия, противник окончательно убедился в безнадежности своих дальнейших атак. Он стал зарываться в землю на том превращенном в огромное кладбище поле, где уже были зарыты навеки тысячи его солдат.

Какие-то три недели довелось генералу Черняховскому командовать Восемнадцатым танковым корпусом, но эти три недели, быть может, равнялись годам. Он учился разгадывать хитроумные замыслы гитлеровских штабистов, их изощренные уловки и ходы, любые штампы, расписанные фашистскими военными академиями, противопоставляя им живую, пытливую мысль полководца, глубокую веру в советского солдата и непреклонную волю к победе.

Кое-что понаслышке мне было известно и о характере генерала. Помнилась ночь, проведенная в медсанбате под Воронежем, тусклое мерцание плошки в крестьянской хате, сосредоточенные лица солдат, проступавшие из полутьмы. Рассказывал старший сержант, раненный в ноги и в грудь, и в его хрипловатом голосе звучали нотки удивления, а те, что слушали его историю, наверное, не впервые, тоже раненые, перебинтованные, с руками в гипсе, другие на костылях, — напряженно ловили каждое слово.

— …Кто знал, что за пригорком их шельма пулеметчик не убит? — с усилием привстав на локтях и тараща во тьму глаза, спрашивал солдат. — Молчит, значит, думаю, пристукнули, значит, даешь пулемет! Эх же он и полоснул меня, братцы, прямо по коленям, будто кнутом ожег! Ну, еще дело, что я гранату успел швырнуть, — теперь-то было наверняка! А подняться на ноги — куда там! Не ноги — вата, натурально мешок, полный ваты, к ногам привязанный, и она горит, печет… Понял я, братцы, дело — труба, и сколько раз косая на меня замахивалась, да как-то берегла судьба, вот до этой самой минуты берегла, а теперь отказалась.

— Ты свою судьбу не попрекай, — строго заметил сосед по койке, хмурый, заросший до глаз рыжеватой щетиной солдат. — У тебя судьба — прямо-таки Ванька-встанька.

Сержант улыбнулся ясными глазами.

— Ну, верно. А кто не ругнется сгоряча? И вот какое чудо случилось: были, понимаешь, вокруг меня люди, не один же я шел в атаку, — были, и вдруг не стало ни души. Может, я сознание потерял, лежал неподвижно и тихо под межой, у проселка, и санитары меня не заметили? Или подумали — убит? Каждый из вас, братцы, с жизнью прощался, и что вам рассказывать про это? Видно, особенно горько оно и трудно, если так, без людей, один.

— У каждого свой характер, — строго сказал сосед.

Сержант покусал сухие губы, приподнял голову, прижмурился на огонек.

— Я так понимаю, что это очень трудно, если уходят твои последние минуты и ты совсем один. Ты знаешь, ничто уже не поможет, нету силы такой, чтобы помогла, и единое на свете, чего ты хочешь, — видеть человека, знать, что он рядом, свой человек, а зачем — тут я и сам, правду сказать, без понятия. Но тогда я хотел только одного — увидеть, услышать человека. Не могло же случится такое, чтобы кругом все вымерло без остатка, а если случилось, значит, одно из двух: или я сошел с ума, или уже умер. Как это назвать — бред или, может, страх? То место, где я лежал, было мертво, оно было могилой, а проселок рядом, за бурьянами, был жизнью потому, что там я мог встретить человека, увидеть его, позвать. Я полз по толоке к проселку, и трудно было держать голову, шея вроде бы ломалась, и я кусал траву и опять полз. Помню, обрадовался: вот она, колея, и пыль, ну в точности вода подогретая, а раненый, сами знаете, как дите.