Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тайрон Гатри был прав, как никогда, сказав, что Оливье — ”именно та фигура, которой следовало стоять у истоков всего начинания. Он хорошо делает свое дело. Но это не то, что он делает лучше всего”. А то, что он делал лучше всего, неуклонно отходило на второй план из-за сосредоточенности на вопросах, коими надлежало бы заниматься бизнесмену. Он сам старался затушевать эту художественную потерю Национального театра, утверждая, будто лучшие спектакли последних семи лет прошли без его участия. Это было не совсем верно, но казалось, что он твердо решил выставить себя деловым администратором, лишенным личной заинтересованности, изредка балующимся актерским ремеслом и отнюдь не снедаемым желанием наложить грим и выйти на сцену. ”Я вступаю в тот возраст, — говорил он,— когда меня надо упрашивать, задабривать, убеждать, ласкать, чтобы я мог показать хоть что-нибудь”.
К счастью, в 1970 году Оливье задобрили и уговорили на новую главную роль — первую за три года. Джонатан Миллер собирался ставить “Венецианского купца” в декорациях конца XIX века. Двое актеров отказались от предложения играть Шейлока. В конце концов, под нажимом многих, и в том числе Тайена, согласился сэр Лоренс и, как обычно, создал тщательно продуманный во всех отношениях образ. Поверх ермолки он надел блестящий цилиндр и выпустил на лоб завиток в силе Дизраэли; не вполне безупречный покрой его полосатых брюк и отсутствующий в конце слов звук “r” тонко высмеивали аристократические претензии облаченного в сюртук еврея; слегка выдающиеся вперед верхние зубы, обнажавшиеся при улыбке, были еще одной точной деталью в его неприятном облике. Оливье ни на йоту не утратил фантазии по части физических действий, хотя самое ошеломительное из них — исполненный инфернального торжества танец, подсказанный злорадным коленцем, выкинутым Гитлером после подписания Компьенского перемирия, — придумал не он, а режиссер. "Надо было как-то воздать ему за все уступки, на которые он шел, — говорит Джонатан Миллер. — В определенный мере взаимный компромисс был необходим; ведь в начале существовала реальная опасность того, что Оливье, с мясистым крючковатым носом и остальным традиционным набором, ударится в чересчур гротесковый шарж. Актера таком мощи и мастерства можно обуздывать лишь до определенных пределов. Он настолько привык к яркой характерности собственного изобретения, что настороженно относится к любым предложениям, несовместимым, с его точки зрения, с его выразительными находками”.
Как и следовало ожидать, взгляды критиков на данный рисунок роли резко разошлись. Майкл Биллингтон назвал этого Шейлока “лучшим в его поколении”, особенно благодаря “высокой интеллектуальной силе” и “исключительному своеобразию трактовки". Ричард Финдлейтер счел, что роль несколько пострадала от неуместного антуража 1890-х годов, но, “несмотря на это препятствие, Оливье еще раз показал, какая пропасть лежит между хорошим и великим актером, даже если великий играет ниже своих возможностей”. В числе менее восторженных критиков был Герберт Кретцмер (“Дейли Экспресс”): “Даже гений сэра Лоренса Оливье не способен вдохнуть гадкую жизнь в Шейлока… Его техническое мастерство приводит в трепет, но ему недостает ни сострадания, ни правды”. Непривычно резко выступил Гарольд Хобсон (“Санди Таймс"), преклонявшийся перед Оливье еще со времен “Норвежских крыс” (1933): “Шейлока сэра Лоренса, который пускается в пляс при известим о несчастьях Антонио, приходит в суд вырезать фунт мяса, выставляя на всеобщее обозрение портфель, а не нож, а после приговора буквально падает со сцены,— этого Шейлока не будут помнить. А если будут, то актеру не позавидуешь”.
Однако Оливье ни в чем не изменил себе. Создав новый поразительный образец актерского искусства, он в то же время предложил трактовку, которую несгибаемые пуристы нашли слишком далекой от шекспировского текста. Само собой разумеется, спектакль пользовался огромным кассовым успехом и фактически принес триумф обоим Оливье, так как роль необычно властной Порции выразительно исполнила Джоан Плоурайт.
Вероятно, Шейлок не попадет в число истинно великих образов сэра Лоренса. Тем не менее он стал одним из его важнейших достижений, возродив в нем в критический момент уверенность в своих силах. Джоан Плоурайт вспоминала: «Перед премьерой “Венецианского купца” Ларри сказал: ”Мне надо принять какой-нибудь транквилизатор, иначе я сбегу со сцены и сяду на первый попавшийся автобус”. Его слава огромна, а он должен ей соответствовать… кроме того, когда вы возглавляете Национальный театр, на вас смотрят все молодые актеры, ожидая, что вы укажете им путь… Наконец, почти во всех его ролях есть особые моменты, о которых наслышан каждый, и его гложет страх выдохнуться к этим местам или разочаровать зрителей».
Очереди за билетами на “Венецианского купца” убедительно доказали, что он не утратил своей магнетической силы. Ко времени премьеры от четы Оливье буквально исходило сияние, вызванное воплощенными замыслами и полученным признанием. Месяц назад в Букингемском дворце леди Оливье, в присутствии мужа и двоих старших детей, был вручен орден Британской империи 2-й степени. Два месяца спустя, 13 июня 1970 года, Оливье и леди Сибил Торндайк обменялись приветственными телеграммами. Ей, в восемьдесят семь лет, ко дню рождения короля пожаловали орден Почета. Он, в шестьдесят три года, стал первым актером, удостоенным звания пожизненного пэра. В общественном отношении эта честь была сравнима с дворянским титулом, полученным Генри Ирвингом в 1895 году — через двенадцать лет после того, как м-р Гладстон усомнился, не будет ли “слишком смело” поднимать театр на столь престижный уровень. Отдав сорок пять лет жизни профессии, которую его бабушка назвала “чудовищной”, сэр Лоренс облачил в горностай ремесло мошенников и бродяг.
Казалось, что определенное равновесие, достигнутое в это время на Национальной сцене, благоприятствовало ее подъему, и нравилось это Оливье или нет, но рост популярности театра был гораздо теснее связан с его актерской, чем административной работой. Кроме Шейлока, новоявленный лорд собирался вновь выступить в ”Пляске смерти”, а затем в лишенной всякого величия роли Натана Детройта, гребущего деньги короля бруклинского преступного мира, в возобновлении знаменитого мьюзикла 50-х годов ”Парни и куколки”. Развлекательный спектакль в постановке Гарсона Канина, внося разнообразие в репертуар, обещал стать самой кассовой продукцией Национального театра. Но ему не суждено было состояться. В августе сэр Лоренс попал в больницу с бронхопневмонией. Через несколько недель у него обнаружился тромбоз, который исключил всякую возможность сценических выступлений в ближайшие месяцы.
Через месяц он вернулся в свой кабинет, но пресса откровенно спрашивала: следует ли считать, что деятельность великого актера подошла к концу? Инстинктивно откликаясь на драматизм ситуации, он сообщил журналистам: ”В течение года я не смогу выступать. Мне не хватает дыхания — особенно на эмоциональную сцену или