Морские повести и рассказы - Виктор Викторович Конецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну а о чем думает капитан? По своему опыту судя, ни о чем. Даже о холоде и ледовых сталактитах под носом не думаешь. И вообще, тебя как бы нет на свете в обычном смысле. Ты весь в окружающей обстановке, и за собой самим тоже наблюдаешь со стороны, как за включенным в эту обстановку обстоятельством.
Кроме сигналов, которые дает глаз в мозг: «Право-лево-стоп-назад-вперед», откуда-то поступают еще такие: «Устал! – Пятый час на посту! – Не забывай, что устал! – Осторожность! – Проси ледокол сбавить ход! Черт с ней, с этой „Перовской“, пусть налезает на хвост!»
И все эти самокоманды проходят «на автомате», без членораздельности, которую сейчас вынужден наносить на бумагу в виде отдельных слов и предложений.
И вот выходим в полынью. Сразу чувствуешь и холод, и себя уже не извне, а из собственного нутра. И прислушиваешься к разному интересному, и вспоминаешь что-нибудь…
Почему-то положили в дрейф, хотя лед на востоке вроде бы разреженный. Арнольд Тимофеевич (в адрес ледоколов и вообще мирового прогресса):
– Вот на железных дорогах в тридцать девятом за простой вагонов сразу и без всяких судов – за решетку, а эти пошлые атомы что делают?
Рублев (копируя интонации старпома и очень серьезно):
– Арнольд Тимофеевич, а это факт, что финны в тридцать девятом по такому же пошлому льду, как мы сейчас прошли, на лыжах подбирались к Архангельску и вырезали ятаганами наши караулы?
Старпом, который, как я говорил, вовсе не чувствует не только юмора, но часто и злобной иронии в свой адрес, не сечет:
– Смешно слышать от старшего рулевого! Финляндско-советский вооруженный конфликт не захватил Архангельск. Я вам приводил подобные факты, но вовсе не такие, на материале Кронштадта. И нечего вам здесь околачиваться. Следуйте перебирать картофель!
Картошка, гниющая в хранилище, – вторая после взятия радиопеленгов кровная забота старпома. Сегодня прибавилась третья: график стояночных вахт в Певеке. Он корпит над списком очередности вахтенных у трапа с тщательностью и въедливостью Пиковой дамы, раскладывающей пасьянс в ожидании прибытия Германна, ибо панически боится Певека и длительной стоянки вплотную к берегу, то есть контакта наших молодцов с местным населением и винно-водочными изделиями.
Фома Фомич мучительную работу старпома по раскладыванию пасьянса стояночных вахт официально одобряет, но, в силу большого опыта, отлично понимает, что все эти графики при столкновении с чукотской жизнью полетят к якутской прабабушке и превратятся в кроссворд, который не распутают даже французские энциклопедисты класса Дидро.
Картофельным же вопросом старпом Фому Фомича все-таки умудрился довести до реакции на быстрых нейтронах. Ведь два часа ходовую вахту Арнольд Тимофеевич стоит со мной и два с Фомичом. И вот, когда в тяжеленном льду Фомич швейным челноком пронзает рулевую будку взад-вперед, с крыла на крыло, а ему под руку, и под ноги, и под все другие места старпом пихает вопрос переборки картофеля, приговаривая еще: «Разве это лед?.. Не лед это, а перина… Вот в тридцать девятом мы шли, так это был лед!..» – то старый его друг-покровитель, регулярно пропихивающий фотографию Степана Разина на Доску почета, выдает такую реакцию, что даже белые медведи вздрагивают за дальними ропаками.
В 23.00 снялись с дрейфа.
И сразу «Ермак» казацки зарычал на «Гастелло»:
– «Гастелло»! Почему копаетесь?! Мало было времени на перекур?
– Правильно он его прихватывает, – одобрил Арнольд Тимофеевич. – Вот раньше на паруснике без железной дисциплины и с якоря невозможно было сняться… В корне всякое непослушание пресекали… Под килем протянут разок, а второй и сам не захочешь… Власть у командира была – так это власть, не то что теперь… Захочет командир, если он в одиночном плавании да от базы далеко, и вздернет любого голубчика на рее…
Только наш старпом растекся мыслью по древу, разбежался серым волком и разлетелся сизым орлом под облаками, как «Ермак»:
– «Державино»! Почему правее кильватера укатились?!
Я (Арнольду Тимофеевичу):
– Чего это вас, действительно, вправо тянет?
Рублев:
– Придется кого-нибудь из самых толстых на левую рею повесить…
Я (в радиотелефон):
– «Ермак»! «Державино» вас понял! Извините! Ложусь в кильватер!
«Ермак»:
– «Перовская»! Вы еще ближе не можете подойти? Нам давно в корму никто не впиливал – соскучились!
…Движение льда возле ледокола сложное, и не очень понятно, чем такое объясняется. Форштевень ледокола раскалывает лед, скулы его отталкивают. Максимального удаления отпихнутые льдины достигают на миделе, то есть на середине корпуса ледокола; затем они быстро стягиваются к его корме. Таким образом, льдины возле ледокола совершают вращательное движение.
Следить за ледовым вращением тянет, хотя утомительно для глаз и действует еще как-то гипнотически. И нужно усилием воли отводить взгляд в стороны, чтобы не проворонить очередной зигзаг канала.
Под конец моей вахты треснулись несколько раз сильнее среднего. До чего неприятное ощущение, когда твое судно содрогается от удара, полученного ниже пояса. Истинно говорю вам – лучше самому получить удар в живот. Вот тут-то без всяких натяжек и литературщины ощущаешь свое судно живым, способным чувствовать боль существом.
При замере льял – междудонного пространства – у нас воды пока нет. Когда стало рассветать, на небесах все тона и оттенки серебра, от черного, старинного, до новенького.
Берега Колымы. Их увидеть надо. Жуткое величие жестокости.
Природа, из которой выморожено добро. Скулы спящего тяжелым сном Сатаны. Дьявольские морщины присыпаны снегом. Неподвижность уже внегалактической вечности.
Это мыс Баранов.
Зады России. Их за всю историю видели считаные иностранцы – несколько полярных мореплавателей и ученых. Для большинства это оказывалось последним видением, ибо они гибли от тягот пути. И еще не скоро увидит русские тылы массовый немецкий, французский, китайский или итальянский зритель. А пока не увидит, толком в России ничего не поймет.
Вот писали художники Север, жуть заледенелых горных вершин, ледников – Кент, Пинегин, Борисов… Хорошо писали, прекрасно или похуже, но нет в их полотнах застывшей сатанинской мощи, иррациональной связи этих краев материка с вечностью и вселенной. И тут приходит на ум художник, который никогда в Арктику не ездил и на горы не забирался, – Врубель.
Ну а кто здесь себя чувствует как рыба в воде, так это «Ермак». Успел использовать лежание в дрейфе и для прозаических дел: выклянчил у «Владивостока» двести килограммов свежей капусты. В обмен на капусту «Ермаку» пришлось взять до Певека пассажира – беременную дневальную с «Владивостока». Из Певека грядущая мама полетит домой самолетом.
Скоро разгрузка. Я, согласно положению, и в этой отвратительной операции
