Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

– И тебе я отвечу, – сказал Полынин старшему Соколову, как только младший вышел. – Самолюбие у тебя, конечно, большое и единственное в своем роде, но и брат у тебя тоже единственный. И, по-моему, брат должен быть дороже самолюбия, в особенности если оно глупое. А на твои грубости, что ты мне сказал, я наплевал и забыл. За твое здоровье!

И Полынин допил оставшийся на дне стакана глоток спирта. Лицо старшего Соколова просияло. Он хотел что-то сказать, но в это время вошел младший и радостно отрапортовал, что синоптик дает на завтра погоду, да и без него видно, что погода будет: тучи тянет на запад, полнеба уже в звездах.

Положив под голову парашют, Полынин лежал под крылом самолета, дожидаясь, когда машину заправят бензином; он только что вернулся после пятого боевого вылета.

Артемьев сидел рядом. Земля была снова сухой и раскаленной; не верилось, что вчера шел дождь.

День казался нескончаемым. Они встали еще до рассвета и завтракали при свечах. Во время завтрака все были сонными и ели без аппетита, просто потому, что утром положено есть. Приехали на аэродром тоже еще сонные, несмотря на прохватывавший по дороге в грузовике холодный утренний ветер.

После первого вылета многие летчики забрались под плоскости и, накрывшись шинелями и кожанками от комаров, додремывали, пока механики заправляли самолеты.

Полынин после первого вылета тоже лег под плоскость, накрылся шинелью и тотчас же заснул, а через полчаса был снова в воздухе, оставив Артемьева вдвоем со своим механиком Гизатуллиным, сумрачным казанским татарином. Гизатуллин оказался до такой степени неразговорчивым, что Артемьеву удалось с ним обменяться двумя словами только к середине дня.

– Хорошие моторы ставят на «чайках», – сказал Артемьев, глядя, как «девятка» Полынина набирает высоту.

– Да, – сказал Гизатуллин.

– А потолок у них много выше, чем у «И-шестнадцатых»? – спросил Артемьев.

– Нет, – сказал Гизатуллин и, присев на землю, стал протирать ветошью гаечные ключи.

Побеседовав таким образом с Гизатуллиным, Артемьев пошел к палатке командного пункта. У полевого телефона сидел дежурный командир, а на топчане дремал Козырев. Руки его бессильно свесились с топчана, лоб был в испарине.

Артемьев не рассчитывал застать его здесь, зная от Полынина, что Козырев сегодня летает.

– Решил один вылет пропустить, слабость чувствует, – шепотом объяснил дежурный, как будто присутствие Козырева на земле, а не в воздухе требовало специального оправдания.

Затрещал телефон. Дежурный сначала, не желая будить Козырева, говорил, прикрыв трубку рукой, но потом тронул Козырева за плечо.

– А? – сразу вскочил и сел Козырев.

– Вас четырнадцатый вызывает, – сказал дежурный.

Козырев взял трубку.

– Козырев слушает. Ясно. Ясно. Ясно.

Говоря это, он застегивал пуговицы на гимнастерке.

– Ясно. Спасибо за предупреждение.

Он положил трубку и обратился к дежурному:

– Слушай, Москвин, давай сейчас побыстрей обойди механиков, чтобы христианский вид имели. И смотри за степью. Если появятся легковые машины, чтоб все были готовы, как юные пионеры!

Только теперь он обратил внимание на Артемьева.

– Боюсь, будет сегодня бомбежка, – хмуро сказал он.

– Почему? – недоуменно спросил Артемьев.

– Звонили, что новый командующий с утра начал объезжать авиационные части. Я с ним встречался еще в Белорусском округе. Вот помяни мое слово, приедет и сразу начнет нас бомбить. Принесла его сюда нелегкая! – сказал Козырев и взглянул на Артемьева. – Знаешь что? Я тебе машину дам. Лучше поезжай к себе в госпиталь от греха.

– А что, тебе может быть из-за меня неприятность?

– Я-то неприятностей не боюсь, – заносчиво сказал Козырев. – Я о тебе забочусь.

– А я тоже не боюсь, – сказал Артемьев, который, уж раз попав на аэродром в разгар воздушных боев, теперь хотел пробыть здесь, по крайней мере, до вечернего разбора.

– Значит, не боишься? – спросил Козырев.

– Выходит, что так, не боюсь, – сказал Артемьев. – В случае чего, думаю, сумею объяснить, почему я здесь и откуда.

– Ну-ну, поглядим, как ты ему будешь объяснять! – сказал Козырев, угрожающе подчеркнув слово «ему».

На этом и кончился их разговор, потому что в воздухе послышался рев снижающихся самолетов. Посадив машины, летчики начали подруливать поближе друг к другу, чтобы, не отходя далеко, перекурить и поделиться впечатлениями.

День, по мнению летчиков, был не выдающийся, но удачный. Козырев во время первого же вылета погнался за отбившимся от строя японцем и, как выражались летчики, «ковырнул» его. Над Халхин-Голом коллективно сбили один бомбардировщик, а второй ушел на маньчжурскую территорию, сильно дымя. Соколов-младший, не рассчитав с горючим, сел в степи у самой передовой, и ему послали туда на полуторке бочку с бензином.

Таковы были события дня. Теперь, после пятого вылета, к ним прибавилось известие о том, что Грицко и Полынин коллективно сбили еще одного японца.

– А как ты его сбил? – спросил Артемьев, сидя возле Полынина, лежащего под плоскостью.

– Ты лучше Грицко спроси, он у нас пианист: на десяти пальцах показывает воздушный бой с участием двух эскадрилий.

– А тебе лень?

– А мне лень. Я чего-то устал сегодня. Жду, когда шарик спустится да можно будет спать поехать.

– По-моему, ты сегодня плохо спал, все ворочался, – сказал Артемьев.

– Это верно, проявил такую недисциплинированность. Бывает: руки-ноги слушаются, а душа – нет.

Помолчав несколько минут и видя, что Полынин по-прежнему лежит с открытыми глазами, Артемьев попросил его уточнить по карте передовую. Полынин неохотно потянулся за летным планшетом и стал показывать, водя пальцем по целлулоиду.

Отброшенные в майских боях японцы отошли на маньчжурскую территорию, а наши и монгольские войска, выставив охранение к самой границе, судя по карте, занимали позиции в пяти-шести километрах восточнее Халхин-Гола.

– Что видно с воздуха у японцев? – спросил Артемьев.

– Накопали порядочно, все сопки в норах, но войск я бы не сказал, что много.

– А поглубже?

– Поглубже нам не больно-то летать советуют.

В воздух взлетела красная ракета – сигнал к вылету. Полынин поднялся и полез в самолет; через несколько секунд Артемьев в кабине уже бежавшего по полю самолета увидел его спину в выгоревшей гимнастерке и белые бинты на голове. Шлем не налезал поверх бинтов, и Полынин летал сегодня без шлема.

Рев поднявшейся в воздух «девятки» был так силен, что Артемьев не слышал, как рядом с ним остановились две машины, и вздрогнул, когда его тронули за плечо.

Обернувшись, он увидел все сразу – и ЗИС и «эмку» с открытыми дверцами, стоявшие в десяти шагах от него, и нескольких военных, только что вылезших из машин. За плечо его тронул тот самый лейтенант, который в мае показывал ему