Время — московское! - Александр Зорич

Экран все больше загромождается моделями молекул, формируя фразу, записанную понятийно-реляционной азбукой Цирле.

«Мы сбили ваши аппараты. Мы сильнее вас. Мы хотим мира» — вот о чем кипят пузырьки, вот о чем танцует зеленый дым.

Ягну, размахивая свободными щупальцами, аплодируют. Затем самый главный паладин ягну, сосредоточенно кряхтя, подползает к демонстрационному столу и, плеснув водой на кусочек калия, говорит тем самым «Мы тоже».

Эстерсон не смог сдержать улыбки.

— Не верите?

— Честно говоря, просто отказывает воображение. Все, что я могу себе представить, выглядит карикатурно… А вы, случайно, не присутствовали на переговорах?

— Нет.

Эстерсон хотел спросить «А кто присутствовал?», но его отвлек нарастающий гул на востоке. Он отступил на шаг в сторону, чтобы плечистая фигура Бариева не заслоняла обзор, и, приставив ладонь ко лбу козырьком, вгляделся в горизонт против солнца.

Что-то приближалось.

— Ну вот и все, — сказал Бариев. — Они появились даже раньше, чем я думал.

— Они — это кто? Я не поспеваю за событиями!

— Эвакуаторы.

Приятная дрожь, которая передавалась корпусу субмарины от главных ходовых механизмов, наполняя тело ощущением жизни и скорости, начала ослабевать.

«Юрий Долгорукий» в последний раз глушил реактор и стопорил машины.

«День Мехр месяца Ардибехешт, то есть 4 мая.

Пишу эти строки на борту русского фрегата «Ташкент». Фрегат только что завершил эволюции и перешел на средневысотную орбиту Серова, естественного спутника Грозного. Скоро корабль примет на борт штаб 4-й дивизии во главе с самим полковником Святцевым, после чего навсегда уйдет из системы Секунды.

Пункт конечного назначения — Земля.

Финальный акт Грозненской драмы нам увидеть не суждено. Здесь следует написать то ли «Все из-за перестраховщика Иванова», то ли «Спасибо заботливому Иванову». Все зависит от взгляда на веши.

Хочу ли я вечно носить в памяти картину того, как, оставленный экипажем, ушел под воду и там, на глубине, взорвался «Юрий Долгорукий»? Картину, свидетелем которой я не стал благодаря Иванову?

Желаю ли наблюдать, как горстка исправных «Дюрандалей» Оберучева покинет ледовую полосу и перелетит на авианосец, присланный русским командованием? И как одна за другой бутдут подорваны в фиорде Крузенштерна остальные машины, непригодные к немедленному перелету?

Готов ли я, наконец, увидеть гибель Грозного? Следить за тем, как взрывается Секунда, как мчится с невообразимой скоростью, в тридцать шесть миллионов километров в час ее раскаленная оболочка и одна за другой занимаются термоядерным огнем планеты?

Не знаю. Обостренное чувство истории, которым отличаются русские и которое поддерживает их сверхдержаву в неустанном поступательном движении, мне чуждо. А простое человеческое любопытство — чувство слишком неприличное перед лицом глобального исторического катаклизма, которым, несомненно, является эта война и масштабы которого я начинаю понимать только сейчас.

Итак, Иванов.

Товарища Иванова следовало бы назвать человеком, излучающим вселенскую усталость. Но поскольку усталость, как и другие формы дефицита энергии (или, в известном смысле, энергии отрицательной), «излучать» нельзя, Иванов для меня навсегда останется этаким абсолютно черным телом — бесконечно изможденным, но и бесконечно изматывающим своего собеседника.

Иванов — единственный человек, который, сойдя с борта вертолета, оказался одетым в строгий костюм и галстук. Казалось бы, ну и что? Да и ничего, если бы не одно «но»: в последний раз я видел человека в костюме на испытательном полигоне Санта-Роза в Патагонии. Человеком этим был Марио Ферейра, мой куратор… Ни с чем хорошим строгие костюмы у меня не ассоциируются.

Ну и главное: как назвать человека, который не мерзнет в одном лишь пиджаке на пронизывающем океанском ветру? На палубе субмарины даже бывалые офицеры вроде Бариева не пренебрегали бушлатами, а этот стоял, как статуя командора, и, брезгливо приспустив уголки губ, скреб ногтем полимерное покрытие надстройки. То ли аутично, то ли задумчиво…

Человек ли он вообще, этот Иванов?

Первый и единственный содержательный наш разговор состоялся во время эвакуации ценностей с борта «Юрия Долгорукого», в углу пустой кают-компании. На столе в такт качке позвякивали два стакана чая в серебряных подстаканниках. Чай у Иванова был такой крепкий, что стакан казался наполненным столярным клеем. На подстаканниках, распластав крылья, парили альбатросы.

Начало разговора по приятности было под стать самому Иванову.

— Господин Эстерсон, если бы вы только знали, как мы волновались за вас, — сказал он, сосредоточенно глядя мимо меня. — Убежали с «Боливара», захватили контейнеровоз, утопили «Дюрандаль»… Так это мы сейчас знаем, что утопили, а тогда думали: разбился вдребезги, где-то посреди джунглей… А если не разбился? А если не утонул? Если в декабре «Дюрандаль» был найден конкордианскими военными? А если, с началом военных действий, и сам конструктор Эстерсон попал в руки противника?

Иванов поглядел на меня с печальной укоризной. Вопросы его можно было счесть риторическими, и я предпочел молча отхлебнуть чаю.

— Скажите, а что все-таки стряслось со Станиславом Песом? — внезапно переменив тон на более деловой, спросил Иванов.

— Не знаю… Я катапультировался. Он остался в «Дюрандале». «Дюрандаль» утонул.

— Вы его останки видели?

— Нет. Нашел только воротник его свитера.

— Вы уверены, что это был именно его воротник?

— Никакой уверенности… Послушайте, если это так важно, я могу рассказать все очень подробно. И на карте показать. Где я устроил символическую могилу Песа, где утопил «Дюрандаль», где мы в январе встретили пилота по имени Николай… Вы меня в чем-то подозреваете?

— Нет, нет, что вы! — Иванов непритворно всполошился и замахал руками, отчего его образ временно переменился с издыхающего лебедя на лебедя мятущегося. — Мы вас любим! А за спасение младшего лейтенанта Самохвальского и его машины, вам вообще отдельный орден полагается!..

Он так и сказал: «любим». Очень мило.

— …Вы знаете, — продолжал Иванов, — что случилось после того, как Самохвальский взлетел с Фелиции на отремонтированном «Дюрандале»? Нет? Он вышел в атаку на конкордианский фрегат «Балх» и уничтожил прямым ракетным попаданием его главный боевой пост! Благодаря этому наш осназ смог высадиться на яхту «Яуза» и спасти труппу Императорского балета России.

— Прямо роман.

— Берите выше. Эпос!.. Но — вернемся к теме. Вы не заметили каких-либо странностей в поведении Станислава Песа накануне вашего побега? Как вам кажется, почему он вообще решил составить вам компанию?..

Наш разговор о Станиславе Песе я опускаю. Иванов все равно не открыл мне причину своего любопытства, а ответы на его двадцать два невероятно скучных вопроса втиснуть в эту запись не представляется ни возможным, ни осмысленным. Насколько я понял, Иванов полагал, что Пес — агент некоей сторонней силы, и для этого у него имелись основания…

Но какой? Да какая теперь разница… Кем бы ни был пан Станислав, хоть клонским шпионом, мои добрые чувства к покойнику останутся неизменными…

Следующая порция вопросов, заданных Ивановым, была посвящена клонской базе на Фелиции.

Тоже ничего интересного. Я вообще не понял, зачем Иванов их задавал, ведь он располагал множеством разнообразных кадров такого качества, что, казалось, он лично облазил всю Вару-8 с видеоаппаратом.

— Откуда у вас все это? — полюбопытствовал я, устав от его вопросов. — Вы были на Фелиции?

— После начала войны — не доводилось. Но там недавно побывали другие наши сотрудники… Кстати, если вам интересно, нашелся экипаж «Мула».

— Да вы что?!

— Представьте себе. Их спасательный бот приводнился в двух сотнях километров к востоку от залива Бабушкин Башмак. Несколько дней они дрейфовали в океане. Потом их сигнал SOS был наконец принят муромским фрегатом «Хозяин». Конкордианских звездолетчиков подобрали — везучие сукины дети! Собственно, во многом благодаря старшему лейтенанту Нуману Эреди, командиру «Мула», я и оказался здесь.

— Как я теперь понимаю, на орбите Грозного «Мул» подвергся атаке ягну, которая заставила буксир срочно убраться в район Фелиции?

— Именно это и рассказал Эреди. Без слова «ягну», разумеется. Его показания заставили нас сразу же заинтересоваться Грозным… К сожалению, у нас сейчас большие проблемы организационного плана… Далеко не сразу мне удалось выбить у начальства авианосец и пилотов…

Иванов примолк и, взявшись обеими руками за массивный подстаканник, выпил до дна свой черный напиток (который я по-прежнему отказываюсь называть чаем) в несколько больших, жадных глотков.