Избранное - Лев Гинзбург

Изредка мы совершали прогулки. Взявшись за руки, блаженно бродили однажды по парку. Шли по бетонной дорожке - парк был расположен на территории бывшего "партейтагеленде". Мы посмотрели на небо: над мертвым черным стадионом висели клочья зарева - разодранное в кровь небо.

В сумерках, под деревом, Наташа небрежно выронила из рук ключи от машины. Потом мы долго искали их в темной траве, жгли спички...

Нет, чувство неприкаянности не оставляло меня: можно ли, прожив жизнь, вернуться в юность, восстановить прервавшуюся навсегда связь времен? Можно ли повернуть реку жизни вспять, к своим истокам?..

Надвигалась глубокая осень, ветер швырял в спину охапки листьев. Брел по дорогам, кутаясь в дырявый плащ, старый вагант:

До чего ж мне, братцы, худо!

Скоро я уйду отсюда

и покину здешний мир,

что столь злобен, глуп и сир...

Потом осень сгорела, леса пожаров стали пепелищами, потом кидало нас на край отчаяния, с края отчаяния - на край надежды, бросало друг к другу, потом оттаскивало в разные стороны, сводило вновь.

28 декабря 1979 года дома, в Москве, я дописывал эту главу. Наташа сидела в столовой, наигрывала на пианино немецкие рождественские песни. Я писал о том, как осенью мы поехали с ней в Форхгейм, в город, в котором она провела свое детство. Писал о том, как молодая немка с русским лицом, сидя за рулем своего серого студенческого "рено", гонит машину по ускользающей от меня ночной дороге.

ВСТРЕЧИ С ШИЛЛЕРОМ

1

Шиллер для меня - часть жизни, начало моего пути и потом, потом, как то осеннее чудо свершилось... Расскажу еще, какое чудо...

Пока же сдержу слезы и скажу только, что в осеннее то чудо, в Марбахе, видел я в домике Шиллера под стеклом большое торжественное послание "духовным и светским властям Марбаха" от Юбилейного комитета, созданного в 1859 году в Москве по случаю шиллеровского столетия...". Вся, как принято было говорить, читающая и мыслящая Россия этот юбилей отмечала...

Именно в Марбахе и пришла мне в голову мысль вспомнить, что значил Шиллер для России, почему жарче, доверчивей, что ли, чем к другим мировым классикам, прильнули к нему русские люди? Почему, говоря словами Достоевского, Шиллер "в душу русскую всосался, клеймо в ней оставил..."?

Стал перебирать в памяти.

Баллады Жуковского. Мальчик Лермонтов, увлеченный переводом "Перчатки". И у Лермонтова же - "Встреча" ("Над морем красавица-дева сидит..."). Пушкинское послание лицейским друзьям: "Поговорим о буйных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви". Шестая глава "Онегина", где в ночь перед дуэлью Ленский "при свечке Шиллера открыл" и в подражание Шиллеру написал свое "Куда, куда вы удалились...".

Декабристы. Рылеев, слушающий "Гектора и Андромаху". Кюхельбекер, который с Шиллером не расставался даже в крепости, даже в злосчастном Тобольске. Ну не перед ликом ли Шиллера, не здесь ли, в его доме прочитать, хотя бы про себя, отчаянные строки последнего стихотворения Кюхельбекера: "Тяжка судьба поэтов всех земель, но горше всех - певцов моей России... Бог дал огонь их сердцу и уму. Да! чувства в них восторженны и пылки; что ж? их бросают в черную тюрьму, морят морозом безнадежной ссылки..."

К кому же, как не к Шиллеру, взывать? Адвокатом человечества назвал его Белинский.

Помню, помню...

"Шиллер! Благословляю тебя, тебе я обязан святыми минутами начальной молодости" - Герцен.

"Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им..." - Достоевский.

Тургенев ставил Шиллера как человека и гражданина выше Гёте.

Некрасов в обращении к Шиллеру заклинал: "Наш падший дух взнеси на высоту!" И у Некрасова в "Подражании Шиллеру" известная всем формула: "Строго, отчетливо, честно, правилу следуй упорно: чтобы словам было тесно, мыслям - просторно".

Фет в стихотворении "Шиллеру" ("Орел могучих, светлых песен...") восклицал почти по-некрасовски: "Никто так гордо в свет не верил, никто так страстно не любил!.."

Блок в дневнике: "Вершина гуманизма и его кульминационный пункт Шиллер..."

В этом узкогрудом, болезненном, пылком молодом человеке видели одновременно борца и страдальца. Это он, в воображении русских, обнажив шпагу, бросался на обидчиков: "In tyrannos!" - и вот уже Несчастливцев в "Лесе" Островского пугает помещицу Гурмыжскую монологом Карла Моора.

Нужны, нужны высокие слова. Нужен пафос. Кто-то же должен возопить в припадке невыносимой обиды: "Люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши слезы вода! Ваши сердца - твердый булат! Поцелуи - кинжалы в грудь!" Кто-то же должен восплакать: "Горе, горе мне! Никто не хочет поддержать мою томящуюся душу! Ни сыновей, ни дочери, ни друга! Только чужие!" Кто-то же должен воззвать: "О, возгорись пламенем, долготерпение мужа, обернись тигром, кроткий ягненок!" - и повторить слова Гиппократа: "Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь"...

Писал о "Разбойниках" Лев Толстой:

"Rauber'ы Шиллера оттого мне так нравились, что они глубоко истинны и верны. Человек, отнимающий, как вор или разбойник, труд другого, знает, что он делает дурно; а тот, кто отнимает этот труд признаваемыми обществом законными способами, не признает своей жизни дурной, и потому этот честный гражданин несравненно хуже, ниже разбойника..."

Выходила на сцену Малого театра Ермолова - Мария Стюарт. То была, как вспоминает одна из мемуаристок, несомненно шиллеровская Мария: воплощенная красота страдания, героическая смерть, величие сердца, прощающего в смертный час своим врагам. Южин потряс публику в "Дон Карлосе". Слова маркиза Позы: "Свободу мыслить дайте, государь!" - покрывались шквалом оваций.

Общество нуждалось в проповедях. В восклицаниях. В этом: добро любовь - свобода - красота - правда...

Постепенно Шиллер стал у нас увядать. Вязнуть в стабильных учебниках, гаснуть в диссертациях. Не припомню в предвоенные годы новых, ошеломивших кого-либо постановок, почти не тянулись к нему и переводчики. Как-то принято было считать, что он чуть ли не целиком навсегда за Жуковским, за Тютчевым, за Фетом. За каким-нибудь Миллером... Весь он там, в XIX веке, в толстых брокгаузовских томах.

В 1952 году задумали издать первый после войны шиллеровский однотомник. Составитель (Н. Н. Вильмонт) решил некоторые старые переводы заменить, и мне, в частности, было поручено заново перевести стихотворение "Раздел земли". Это было моим первым приобщением к немецкой поэтической классике, и я тщательно готовился к ответственному делу. Однако первое же четверостишие показало мою полнейшую беспомощность. По-немецки оно звучало так:

Nehmt hin die Welt! rief Zeus von seinen Hohen

Den Menschen zu. Nehmt, sie soll euer sein!

Euch schenk ich sie zum Erb und ew'gen Lehen

Doch teilt euch bruderlich darein.

В самом тексте как будто бы не таилось подвохов, каждая строка была понятна:

"Возьмите землю (мир) ! - воскликнул Зевс со своих высот

Людям. - Возьмите, да будет она вашей!

Ее дарю вам в наследство и вечное пользование,

Но поделите ее между собой по-братски".

"Nehmt hin die Well!" соблазнительно укладывалось в русское: "Возьмите мир!" Правда, оставалось еще семь слогов, в которые нужно было вместить остальную часть строки: "воскликнул Зевс со своих высот".

Получалось что-то вроде этого:

"Возьмите мир!" - Зевес с высот воскликнул...

Но тут-то и начались мучения. Строка очень плоха, отвратителен мертво-архаичный "Зевес" вместо "Зевс", да и "воскликнул" ни с чем не зарифмуешь. Стал перестраивать:

"Возьмите мир!" - Зевс как-то молвил людям...

Тоже очень плохо, тем более что "людям" неизбежно потянет за собой "будем", которое в данном случае никак с текстом не вяжется.

Часами сидел я над злополучным четверостишием в непреодолимом унынии.

"Возьмите землю!" - молвил Зевс однажды...

"Возьмите землю!" - рек Зевес могучий...

Зевс людям говорит: - Возьмите землю!..

Вопреки добрым советам и предостережениям, я не устоял перед соблазном и в библиотеке отыскал все ранее существовавшие переводы этого стихотворения. В первом томе издания Брокгауза и Ефрона перевод Фофанова:

"Возьмите мир! - сказал с высот далеких

Людям Зевес. - Он должен вашим быть.

Владейте им во всех странах широких,

Но только все по-братски разделить".

Нет, это не Шиллер. Людям, странах, "далеких - широких".

Еще хуже перевод безымянного поэта, опубликованный в академическом, с вырванным предисловием, собрании 1936 года:

"Возьмите мир! - воззвал в благоговенье

С высот Зевес. - Я вам его дарю;

Он ваш, из поколенья и поколенье,

На вашу братскую семью".

В сборнике Гослитиздата (1936) помещен перевод А. Кочеткова:

"Возьмите мир! - с величьем неизменным

Рек людям Зевс. - Его дарю я вам.

Пусть будет он наследством вам и леном,

По-братски поделитесь там".

Почему "с величьем неизменным"? У Шиллера этого нет, и А. Кочетков, видимо, подобно мне, не знал, чем заполнить оставшиеся семь слогов после сакраментального восклицания: "Возьмите мир!"