Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

Когда первое изумление братии миновало, оторопь отступила и голод был утолен, разговоры от хлеба перешли к тем, кто прислал его и где принесшие хлеб. Началось время расспрашиваний, допытываний, поиска разъяснений. Никто же удобь можаше известно уразумети бываемого, пока Сергий не напомнил братии, что он просил позвать привезших хлебы и пригласить их к трапезе, и не спросил, где они. Монахи ответили, что они спрашивали у привезших хлеб, чей он, и они ответили, что хлеб был послан Сергию и братии одним очень богатым христианином, живущим в дальних странах, что участвовать в трапезе они отказались и пожелали вернуться обратно — и тако изидоша от очию их. Кто прислал им хлебы, монахи, простые умом, тогда не уразумели, хотя они и пребывали в удивлении, как пшеничные хлебы, с маслом и пряностями испеченные, так долго оставались теплыми — а не от близ привезени […] суще.

Чудо первого дня не иссякло, и оно повторилось и на второй и на третий день, когда в монастырь снова была доставлена обильная пиша. Эти повторения были восприняты братией, как свидетельство того, что и в дальнейшем Бог не оставит места сего и людей этого места, и они воздали хвалу Богу. Урок был извлечен, и хотя лишения, скудость, недостаток необходимого случались и позже, монахи все тръпяху съ усръдиемъ и съ верою, надеющеся на Господа Бога, залогъ имуще преподобного отца нашего Сергиа. — На Бога надейся, а сам не плошай, — говорит русская пословица. Сам Сергий не «плошал» и учил не «плошать» братию, как бы понимая, что нельзя эксплуатировать милость Бога и просить у него то, что доступно самому человеку, если только он не «оплошал». Но и на Бога Сергий надеялся, но только в тех крайних случаях, когда Бог оставался единственной опорой, которой можно было вручить себя и надеяться на спасение при условии, что во всем от человека зависящем он не «оплошал». В напряженных духовных ситуациях (они, впрочем, могут иметь и свое материально–физическое выражение, как в описываемом случае), где от человека уже ничего не зависит и опираться уже не на что (ср. ницшевское «великое Ничто»), необходимо смириться и уступить себя судьбе, чтобы, по меньшей мере, услышать ее голос. Такой судьбой и опорой для Сергия был Бог, и он ставил себя на Него [312], вручал себя Ему — иногда вполне конкретно, иногда же в варианте «надежды на надежду» — но всегда целиком, и эта установка, возможно, единственная в этой ситуации, говорит и о глубине духа Сергия, о его смелости и смирении, о силе его веры. Сама «установка себя на Бога» есть знак духовного максимализма, соотнесения себя с волей Божьей, задание себе пределом беспредельного при сознании своих возможностей и без измены чувству трезвости.

Ранее уже неоднократно указывалось, что в истории русской святости известно немало примеров особо отмеченного отношения святого к своей одежде. Сергий Радонежский был из их числа. Об этом отношении его к одежде хорошо знали в монастыре, и некоторые из них поведали об этом Епифанию. Рассказ этот сам по себе отмечен — так подробен и дифференцирован он, не говоря уж, видимо, о его соответствии истинному положению вещей:

[…] риза нова никогда же взыде на тело его, ниже от сукожь немецкых красовидных, цветотворных, или от синеты, или от багрянородных, или от бурявы, или от прочих многообразных различных шаровидных цветовъ, или белообразно, или гладостно и мягко: «Мягкая бо, — рече, — носящей в домех царевых суть». Но токмо от сукна проста, иже от сермягы, от влас и от влъны овчаа спрядено и исткано, и тоже просто, и не цветно и не светло, и не щапливо, но токмо видну шръстъку, иже от сукна ризу ношаше, ветошну же, и многошвену, и неомовену, и уруднену, и много пота исплънену, иногда же другойци яко и заплату имущу.

Уже из этого отрывка видно, что Сергий одевался так не от равнодушия к одежде (слишком уж много запретов — в основном, на цвет — существовало для него). Одежда была собственным выбором Сергия. Кроил и шил ее он сам, если только одежда не переходила к нему от кого–нибудь из братии. И к своей одежде Сергий относился съ благодарениемъ. Среди монастырской братии, где тоже, конечно, не было «модников», «одежное» поведение Сергия было своего рода вызовом, и на фоне других он был белой вороной, и эта его позиция была своего рода самоутверждением; со стороны она могла показаться даже демонстративной. Вероятно, таковой считали ее и некоторые монахи. Епифаний входит и в другие тонкости, касающиеся одежды Сергия и его отношения к ней:

Есть же егда и сице случашеся: единою бо обретеся у них сукъно едино злотворно, и неустройно, и некошно, яко и пелесовато, его же и вся братиа негодующе и гнушахуся его и отвращахуся. Но ово убо единъ брат вземъ сие, и мало подръжавъ, и пакы възъвращаше и покыдаше; такожде и другый, и третий, даже и до седмаго. Преподобный же не отвратися, нь съ тщаниемь вземь сие, благословивъ, и крааше, и шиаше, и сътвори рясу в ню же не възгнушася облещися. И не речи съвлещи ея и пометнути ю, но паче изволи съ благодарениемъ на теле своем износити ю, донде же по лете единемь, обетшавъ, издрася и распадеся. Да от сея вещи разумети, колико и каково рачительство имеаше смиреномудриа ради, еже проходити в нищетне образе.

Эти особенности Сергия нетривиальны. Нужно вспомнить, что в это время он уже был игуменом, во всем старался подавать пример братии, и она во многом следовала его примеру. Но одежда Сергия явно нарушала некую несформулированную, но всеми (включая и игумена) признаваемую норму. Бяху бо порты на нем обычныя зело худостны, еже по вся дни ношаше, и не видевший Сергия ранее никогда бы не подумал, что человек в зело худостных портах — игумен, а не какой–нибудь нищий и убогий инок или работник со стороны, подрядившийся на любую, какую потребуют работу. Епифаний, как бы понимая, что его рассказ в этом месте может показаться неправдоподобным, решается, чтобы не было сомнений, сразу подвести итог:

И единою просто рещи: толикы бе худостны порты ношаше, яко хуже и пуще всехъ чрънцевъ своих, яко некоимь от сего омекнутися, не знающим его, и облазнитися.

Со многими именно это и случалось. И об одном случае такого рода подробно рассказывается в «Житии». Этот рассказ описывает то время, когда слухи о жизни Сергия стали широко распространяться и многие люди из разных мест приходили лишь для того, чтобы его увидеть. Возвращаясь восвояси, они рассказывали друг другу о Сергии и дивляхуся.

Один человек (христианин, — считает нужным отметить Епифаний), поселянин, чином орачь, живый на селе своемъ, орый плугом своим и от своего труда питаася, пребываше от далече сущих местъ, восхотел от многа желаниа и слышаниа увидеть Сергия тем более, что раньше ему не довелось его видеть. Придя в монастырь, усердный земледелец расспрашивал всех, где можно найти Сергия. Монахи просили его немного подождать, поскольку в это время Сергий работал на огороде, разрыхляя мотыгой землю, чтобы посадить какую–то зелень. Пришедшему, однако, не хватило терпения, и он приник к щели, через которую увидел человека в худостне портище, зело раздране и многошвене, и въ поте лица тружающася. В этом человеке он никак не мог признать Сергия, и, не поверив монахам, он просил их все–таки показать ему блаженного. Сам же стоял около дверей в неопределенном ожидании.

Через некоторое время преподобный изыде от дела деланиа своего, и монахи указали на него земледельцу. Тот же, взглянув, отврати лице свое […] и начат смеятися и гнушатися его и откровенно высказал свое мнение. Сказанное им ценно как свидетельство непредвзятого взгляда человека, увидевшего нечто в корне противоположное ожидаемому. Здесь не было разочарования: что это не Сергий, ему было ясно с очевидностью, но плохо скрываемый упрек в адрес монахов и обида все–таки ощущаются в словах земледельца. Он так желал повидать Сергия, и вот теперь монахи вместо него показывают ему его противоположность, некоего бедняка, анти–Сергия:

«Аз пророка видети приидох, вы же ми сироту указасте. Издалече пришествовав ползоватися начаахъся, и в ползы место тъщету си приах. Аще и въ честенъ монастырь приидох, но ни ту пльзы обретохъ: вы убо поглумистеся мною, мните мя яко изъумевшася. Азъ свята мужа Сергия, яко же слышах, тако и надеахся видети его въ мнозе чти; и славе, и въ величьстве. Ныне же сего, иже вами указанного ми, ничто же вижю на нем, чти же, и величьства, и славы, ни портъ красных, ни многоценных, ни отрокъ, предстоящих ему, ни слугъ скоро рищущих, ни множество рабъ, служащихъ или чьсть въздающих ему; но все худостно, все нищетно, все сиротинско. И мню, яко не тотъ есть».