Крушение империи - Михаил Козаков

— Да, весьма пристрастен, дорогой мой Вячек. Казалось бы, двор и правительство ревниво и подозрительно следят (и нам с вами повелевают следить) за думским окружением Родзянко, за кадетами и прогрессистами, мечтающими для России об английской конституции, а наиглавнейшая опасность таится не на поверхности, — убежден в том Глобусов. — Опасность эта в недрах фабричного, промышленного рабочего класса. О, это, Вячек, такое огромное войско, вооруженное великой ненавистью ко всем нам… И настоящие командиры в этом войске — только эсдеки-большевики. Только они!.. Но не всякого из них расстреляешь по суду. Другое дело — немецкая пуля. Немцы не обязаны руководствоваться для этого статьями нашего Уложения о наказаниях.

Ну, ладно. Не следовало, предположим, рисковать, допуская именно большевиков в воинские части. Но дорогому родственнику Вячеку также не следовало вмешиваться в это дело, прислуживаясь новому министру, забыв о старых покровителях. Не правда ли?

Помилуй бог, узнает о таком сверхусердии старик Штюрмер! Ведь может узнать: стоит только кому-нибудь (конечно, не Глобусову же!) сболтнуть об этом, — и ревнивый, мстительный (очень мстительный) старик премьер заподозрит личную измену со стороны Вячеслава Сигизмундовича. Приятно ли будет дорогому родственнику Вячеку?..

Ах, премьер!.. Он и так уж весьма подозрителен стал за последнее время. Говорят, что своим интимным друзьям он сказал недавно об Александре Протопопове: «Celui-la veut s'asseoir sur ma chaise»[23]. Правда ли это — генерал-майор не вполне уверен.

— Правда, но только наполовину, — внес корректив Вячеслав Сигизмундович: действительно, слова эти были сказаны, но они относились не к Александру Дмитриевичу, а к путейскому министру Трепову, который и впрямь не прочь занять место старика. И тут отдали оба минуту разговора злому и напыщенному шталмейстеру Трепову. Низенький, рыжий, с плешивой головой, губы плоские, усы неряшливо торчат, — ох, как неприятен был обоим шталмейстр Трепов не только своим внешним обликом!

Ласковым, журчащим голосом рассказывал Александр Филиппович о министре. Но это — так, между прочим, почти анекдот: отвратительный почерк министра. Буквы громадные, но это — одни палки какие-то и все одинаковые. Курьез: в резолюции вдруг слово «Мария». Что такое? «Ах, я хотел написать «армия»!..» Большая, большая потеря времени при разборе его писем…

— Вот как? — Вячеслав Сигизмундович не знал и не предполагал даже. — Разве, — усмехался он, — еще кто-нибудь, кроме древнего старичка Мардарьева, времен Александра Второго, занимается перлюстрацией переписки сановников, доставляя ее министру внутренних дел? Кто же это еще занят разбором писем высших чинов в государстве?.. — Вячеслав Сигизмундович удивлен и обрадован тем, что собеседник его так проболтался.

Но генерал-майор Глобусов, словно не замечая вопроса, не видя тени улыбки, откровенно мелькнувшей на голой губе родственника, поглаживающего свою широкую голландскую бороду, повторяет — заботливо, соболезнующе — свою прежнюю фразу, добавляя к ней одно лишь слово:

— Большая, большая потеря времени при разборе его писем подчиненными!

(Зря преждевременно торжествовали, дорогой Вячек!)

А вот, кстати: иных подчиненных можно и пожалеть, а за иными следует и последить, чтобы беда не вышла. Особенно если начальник вместо всего этого потворствует?..

(Голос генерал-майора нежен и вкрадчив, пальцы рук, лежащих на животе, размеренно вращаются вокруг невидимой оси, словно вяжут по-старушечьи чулок, глаза открыто и ласково смеются, — и Губонин уже готовится к новой неприятности. «Однако, что еще такое?..»)

Вот приключился такой случай, — Александр Филиппович смеет предполагать, что дорогому Вячеку интересно будет послушать? Да, неприятное дело. Один из секретных сотрудников, приставленный, в частности, и к Распутину, разговорился с ним в один из хмельных часов и наплел, голубчик, страшной ерунды. Ох, боже мой, в России так много людей, одержимых манией ее спасения, что даже какой-нибудь департаментский сотрудник Кандуша (Вячеслав Сигизмундович уже ощутил удар!)… какой-нибудь охранник — и тот метит в спасители страны и трона.

«Собрать, — говорит такой Кандуша, — главных врагов режима (как будто он знает, кто главный-то враг!), собрать их невзначай в одном месте и — «чик под корень»: несчастный, мол, случай… Так и выражается ретивый малый: «чик под корень», — каково, а? («Ах, скотина, ах, скотина!» — возмущался своим Лепорелло Вячеслав Сигизмундович…) Целый проект изложил «старцу» в письменном виде, потом передал, просил по секрету государю доложить. А если бы этот «доклад» кому-нибудь из думцев в руки попал, — хватает воображения, что случилось бы?.. Если бы «старец» в пьяном виде кому-нибудь сей «прожект» сунул?»

— Он так и сделал, — решил пойти навстречу своему собеседнику Губонин.

Генерал-майор Глобусов мягко кивнул головой:

— Вы правы, Вячек. Ваш Кандуша мог сослужить плохую службу, а вы этого и не знали… Ай-ай-ай-ай! — сострадательно щурил он глаза.

Глобусов мог бы и не продолжать рассказывать — Вячеслав Сигизмундович знал уже теперь дальнейшее: «старец» действительно сунул кому-то кандушин «проект», а этот «кто-то» оказался глобусовским человеком («слава богу, что так случилось!»), и кандушин «проект» сейчас, конечно, под замком у Александра Филипповича.

И генерал-майор Глобусов подтвердил:

— Так подвести, так подвести своего начальника, — ай-ай-ай-ай-ай!.. Еще рассказывал Григорию, что вас посвящал в это дело.

— Врет Григорий, — зло ответил Вячеслав Сигизмундович, убежденный безошибочно в кандушиной скрытности и преданности. — Ложь! — метил он словом и взглядом в Александра Филипповича. — Грубое вранье… кому только понадобившееся?..

— Не знаю, не знаю, Вячек, — развел руками напомаженный, учтивый до предела начальник отдела по охранению общественной безопасности и порядка в столице.

На сегодня — довольно! Этот разговор был достаточным предостережением для мужа Аннет: если бы не мысль о сестре и ее двоих детишках, Александр Филиппович сумел бы по-иному наказать своего родственника. Дорого пришлось бы заплатить Вячеславу за неосторожные фразы своего доклада новому министру!

Вероятно, Вячеслав Сигизмундович и сам раскаивался в своей неосторожности, — прощаясь с Глобусовым, он усердно жал ему руку и заглядывал в его глаза, ища в них ответа: все ли забыто и все ли понято дорогим Александром? Ведь правда же, они по-старому — друзья? И еще большие, чем были раньше?

«Конечно, конечно… Мы двое, умных людей и видим друг друга сквозь тройную оболочку. Я не стану мешать тебе, и ты до сих пор не пакостил мне. Напротив!.. Мы двое умных, и грешно было бы не выиграть оттого в жизни, которая становится с каждой неделей все загадочней и загадочней в России. События не пронесутся мимо нас, как кони. В табуне надо найти глазом своего коня и оседлать его…»

С такими мыслями уходил Вячеслав Сигизмундович от генерал-майора Глобусова. Уходил довольный их взаимной откровенностью, довольный тем, что ловля друг друга кончилась и они благополучно договорились.

В Ковенском, на конспиративной департаментской квартире, он рассчитывал сегодня же увидеть Кандушу и хорошенько пробрать его за неосторожные действия.

Кандуша не явился.

Не пришел он и на следующий день, и Вячеславу Сигизмундовичу довелось увидеть его уже в обстановке, мало приятной для обоих.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ирина Карабаева и ее новые друзья

День 16 октября прошел так же, как и все предыдущие. В ранний час, в пять утра, в помещении третьей роты раздался протяжный, нараспев, зычный крик унтер-офицера Ларика:

— Вста-а-авай! А ну, вста-а-авай! Пулей вылета-а-ай!

Солдаты подметили, что унтер-офицер Ларик копировал интонацию, с которой торговки булками и коржиками за деревянным забором зазывали к себе покупателей. Это настраивало сонных солдат на благодушный лад, вскакивали они со своих мест быстро и без особого огорчения.

Два рожка в обоих концах помещения защищали слабо, мутно-желтым светом, двухэтажные ряды нар от обступившей их ночной, еще не расступившейся темноты, плотно прижавшейся к высоким, звенящим от ветра окнам.

Стучал в стекла унылый октябрьский дождь. Открыли широкие квадратные форточки, и влажный стремительный сквозняк вбежал в казарму, — только тогда люди почувствовали тяжелый, смрадный запах духоты, накопленный за ночь казармой.

Свесившись со второго яруса нар, Ваулин минуту вдыхал врывавшийся в окно холодный, щекочущий ноздри утренний воздух.

Нары пустели: рота торопилась одеться, покинуть помещение.

Приведя себя в порядок, солдаты выстраивались в два ряда во дворе, против бараков. Перекличка, назначения на дежурства, утренняя молитва — все протекало так, как и раньше. Затем — команда: