Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом с Кисельгоф мы долго разговаривали по поводу «Жизели». Пришлось ей объяснять, что я – православный и, если бы хотел выпятить свою веру, надел бы православный крест, но Анна в таких «мелочах» вообще не разбиралась… Тогда я ее спросил: «Знаете, почему у Мирты ветка ломается?» – «От силы любви». – «Нет! Она от силы веры, креста ломается!» В «Драматургии балетного театра XIX века» Ю. И. Слонимского, изданной в 1926 году, в либретто «Жизели» так и написано: «Мирта, разгневанная потерей власти из-за магической силы креста, направляет вилис на Альберта»!
В общем, выяснилось, что Кисельгоф, умная, образованная, хорошо знающая русский язык, понятия не имела о том, что и почему происходит во II акте «Жизели», не знала она и о книге Слонимского, по которой мы в школе историю балета изучали.
36Жили мы в Нью-Йорке в хорошем отеле, на 55-й улице, завтракали из соображений экономии в кафе через дорогу. Гастроли приближались к концу, я, как обычно, пошел завтракать. Захожу в кафе, вижу: спиной ко всем сидит Филин, едва сдерживая слезы. Я ему: «Привет». Никакой реакции. Прохожу дальше, за большим столом – Ананиашвили с мужем, Лёша Фадеечев, здороваюсь. Никакого ответа. Понимаю, что со мной никто не разговаривает. Думаю, может, я как-то не так оделся, пошел в туалет посмотреть на себя – вроде все нормально.
Сел за стол, рядом супруги Уваровы, и они со мной как-то натянуто поздоровались. Заказав еду, я не выдержал: «Да что вы все как воды в рот набрали? Что случилось?» Тут мне Андрей: «Можно подумать, ты не читал». – «А что я должен был прочитать?» – «Всем кладут газеты!» – язвительно отозвалась его жена. В отеле действительно каждый день на дверь вешали сумочку со свежими газетами. Но поскольку я английского языка не знал, зачем в эту сумочку заглядывать?
Вернувшись в отель, я позвонил Нике – жене Егора Дружинина: «Ты можешь посмотреть, что там написано в The New York Times?» – «Ты что, не видел?» – «Нет». – «Я же тебе на автоответчик наговорила!». – «Да? У меня какая-то кнопочка мигает, но я не умею этим пользоваться». Ника по телефону начала читать и переводить статью А. Кисельгоф, подводившую итоги гастролей Bolshoi Ballet в Нью-Йорке в июле 2000 года.
Там было много про меня написано: что я, «как бог ветра, разрезал пространство»; за «Симфонию до мажор» она похвалила только меня и Машу Александрову. Кроме того, ее лестные слова обо мне были вынесены в заголовок и набраны крупным шрифтом. Статья заканчивалась опять же хвалебными словами в мой адрес. Вот почему труппа перестала со мной разговаривать…
А американцы – команда, которая работала еще с мистером Би – так звали Баланчина в его театре, – принимала меня, напротив, очень тепло. Это были обслуживающие театр цеха. Мало того что они понимали в балете, они, видимо, поинтересовались, кто я такой. Узнав, что я грузин, как и их Джордж Баланчин, стали ко мне относиться просто с трепетом. Когда закончились наши гастроли, они мне сделали небольшой, но очень ценный подарок – на открытке с изображением Баланчина написали добрые слова, трогательно добавив к ней шоколадку.
На одном из гала, а потом и на нашей с Лунькиной «Жизели» в зрительном зале присутствовал М. Барышников. Максимова привела его на сцену. Естественно, все бросились к нему, радостно загалдели, окружили плотным кольцом. Михаил Николаевич вел себя так, словно стоял посреди минного поля. Первый раз в жизни я видел его так близко, он был одним из главных героев моего детского балетного «иконостаса».
То, что наша труппа буквально ринулась к нему, понятно. Барышников был для нас кумиром, недосягаемой в искусстве величиной. Сколько записей мы с ним отсмотрели! Помню, в Тбилиси меня приятель по училищу спросил: «Ты видел „Дон Кихот“ с Барышниковым?» Я говорю: «Нет». – «Ты что?! Пойдем, это надо смотреть!» И мы побежали в школу, где стоял видеомагнитофон, и посмотрели его знаменитую вариацию с кубками. Это было потрясающе. Невозможно забыть, как он исполнял «Тему с вариациями» или «Тарантеллу» Дж. Баланчина. Когда ребята у нас в классе, уже в МАХУ, разделились на поклонников Нуреева и Барышникова, я был на сто процентов барышниковский. Хотя, если речь шла о классике, уже тогда для меня М. Лавровский был гораздо выше.
Барышников моих детских грез и реальный человек, которого мне довелось видеть в 2000 году, оказались совершенно разными людьми. Бойтесь приближаться к своим кумирам! Михаил Николаевич, зайдя к нам на сцену, вел себя натянуто и того не скрывал. Он не смог найти для нас, смотревших на него с неподдельным восхищением, ни одного доброго слова, пусть даже из вежливости. Единственное, что он из себя выдавил в тот вечер: «Ой, я так давно не смотрел „Жизель“, первый раз смотрю, после того как прекратил танцевать». Я спросил: «Почему?» – «Вы знаете, я вообще в театр не хожу. Мне это неинтересно».
От той встречи остались фотографии. Я сам ничего не снимал, фотографировал кто-то из артистов, какие-то корреспонденты. На снимках видно, что Барышников в обуви на толстой подошве едва доходил мне до груди…
37За Нью-Йорком последовали гастроли в Египте. Жара в тени до сорока градусов, дышать невозможно. Одна радость, в Каире мы жили в Гизе в огромном отеле рядом с пирамидами. Утром Настя Горячева, наш концертмейстер Моника Хаба и я вставали около 5 часов утра, чтобы к 6 часам оказаться около входа на территорию музея. Внутрь пирамиды Хеопса пускали только тех, кто пришел в первой сотне человек. В Гизе я бывал, когда мы ездили в Египет с Улановой, но теперь очень хотелось попасть внутрь пирамиды и забраться на самый верх, потому что в детстве одним из моих любимых фильмов был «Смерть на Ниле». Там есть кадр, когда героиня Мии Фэрроу стоит на самой вершине пирамиды Хеопса…
К сожалению, на вершину уже не пускали, а вход в пирамиду расположен ровно на ее середине, туда ведет пандус. Внутри было безумно интересно: огромные плиты, сросшиеся между собой так, что туда даже лезвию бритвы не войти, невероятные лабиринты с ловушками и легкий ветерок, откуда он? Мне показалось, что там идет какая-то своя, неведомая нам жизнь.
У меня никогда не было склонности к вандализму. Нигде мне не хотелось оставить свой автограф. А тут понял – этому невероятному сооружению около четырех с половиной тысячи лет, и я буду
