Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев

…Ты был подвергнут всем проверкам и наказаниям, предусмотренным и накладываемым священными канонами и всеми общими и частными узаконениями, направленными против правонарушителей подобного рода. Мы желаем освободить тебя от них, при условии что ты от чистого сердца и с непритворной верою сначала отречешься перед нами, проклянешь и возненавидишь вышеозначенные заблуждения и ереси, а также иные ошибки и ереси, противные католической и апостольской церкви, сделав сие предписанным нами образом и в указанной нами форме.

В целом текст стандартный, можно сказать, взятый прямо из руководств для инквизиторов, однако есть важное отличие. Согласно Масини и Карене1313, осужденный должен отречься от ересей, после чего суд освобождает его от отлучения от церкви. В приговоре, вынесенном Галилею, говорится о другом: ему предлагается отречься от еретических идей, чтобы дать суду возможность освободить его от «…всех проверок и наказаний, предусмотренных и накладываемых священными канонами». Правда, автор (авторы) текста приговора могли в число наказаний включить и отлучение, ибо оно было именно наказанием (poena). Возможно. Впрочем, возможно и другое объяснение, данное еще Гарзендом в 1912 году и поддержанное Спеллером1314: судьи не считали нужным упоминать об отлучении, поскольку гелиоцентрическую теорию формально нельзя было считать ересью, да и Урбан VIII как-то заявил, что «Святая Церковь не осуждала эту [коперниканскую] теорию как еретическую и не намерена это делать впредь (Sancta Chiesa non l’havea dannata nè era per danarla per heretica)»1315, отлучить же можно было (в данном случае) только за ересь. Но тогда не должно быть и отречения, поскольку отречься можно также только от ереси.

Вообще, сложилась крайне противоречивая ситуация: Галилея судили как сильно заподозренного в ереси, которая формально ересью считаться не могла; более того, его приговорили к отречению (от ереси, которая не имела формального статуса ереси), но не предусмотрели процедуры освобождения от отлучения. В принципе, удивляться не приходится – когда реально обвиняют в одном, а инкриминируют и судят за другое, и притом оказывается, что за это другое судить вообще нельзя, то апеллировать к логике, закону и здравому смыслу совершенно излишне. Кардиналы-инквизиторы – надо отдать им должное – старались как могли, но их возможности были не беспредельны, ибо, как заметил Спеллер, «в компромиссных решениях всегда есть риск непоследовательности (with compromise solutions there is always the risk of incoherence)»1316.

Изложив и отвергнув все оправдания Галилея, в том числе его ссылки на письмо Беллармино от 26 мая 1616 года и на «суетное тщеславие», заставившее его сделать неоправданно большой акцент на доводах в пользу теории Коперника, инквизиторы постановили: «Dialogo» запретить, а автора отправить в тюрьму. Срок заключения не конкретизировался, но как лишь подозреваемого в ереси его не могли приговорить к carcere perpetuo (пожизненному заточению). Как заметил Фантоли, «это были минимальные меры, которые следовало ожидать после завершения суда, и на некоторое время их следовало принять как неизбежные»1317. Но это как посмотреть! Скорее приговор был в максимально возможной степени суровым, и в сложившейся противоречивой ситуации сделать его мягче не представлялось возможным1318. Другое дело, что все могло быть еще хуже, если бы Галилею были предъявлены те обвинения, которые ему предъявлял Урбан VIII.

Обращает на себя внимание отсутствие подписей трех кардиналов: Франческо Барберини, Гаспара Борджа и Лаудивио Дзаккии. Почему отсутствовал последний, можно только гадать, хотя есть основания считать, что он не был в числе «ригористов». Что же касается первых двух, то они в то утро были на приеме у Святейшего, где обсуждались более важные вопросы, касавшиеся отношений между Святым престолом и Испанией. (Многим историкам науки свойственна некоторая абберация в рассмотрении описываемых событий1319: они полагают, что процесс над Галилеем был, по крайней мере с осени 1632 до начала лета 1633 года, главной заботой римской курии и Урбана VIII, забывая, что в это время в Европе шла Тридцатилетняя война, да и в Италии происходило много других событий, вызывавших тревогу и озабоченность в Ватикане.)

Если сравнить тексты Summarium и приговора, памятуя о том, что последний редактировался Макулано, тогда как к первому комиссар святой инквизиции отношения, по-видимому, не имел, а также о том, что Summarium был документом секретным, для внутреннего пользования, текст же приговора предназначался для публикации и распространения во всем католическом мире, то обращает на себя внимание следующее различие (далеко, впрочем, не единственное1320): в тексте приговора вообще не упоминается о том, кто и при каких обстоятельствах выдал Галилею Imprimatur1321. Сопоставим соответствующие фрагменты указанных документов:

Очевидно, главная цель Макулано, когда он редактировал (а возможно, и составлял) тексты приговора и отречения1322, состояла в устранении всякого упоминания о том, что Галилей получил два цензурных разрешения на издание «Dialogo», одно из которых дал управляющий Апостольским дворцом отец Риккарди. И уж подавно следовало устранить из этих официальных документов любую фразу, которая могла вызвать даже тень подозрения, что к публикации книги имел отношение (пусть даже косвенное) сам Святейший. Вопрос о выдаче Imprimatur Галилею, то есть фактически вопрос о том, как могло случиться, что гелиоцентрическое учение, запрещенное декретом от 5 марта 1616 года, защищалось (хотя и в слегка завуалированной форме), как это дважды установили теологи-эксперты, в сочинении, изданном с двумя имприматурами, был для Святого престола весьма болезненным. Не случайно Урбан еще до того, как в архивах Священной канцелярии были обнаружены документы, относящиеся к событиям 1616 года, впадал в ярость каждый раз, когда Никколини обращал его внимание на тот факт, что «Dialogo» был напечатан в соответствии с инструкциями, полученными Галилеем из Рима, то есть косвенно от самого Святейшего.

Естественно, Святой престол не мог взять на себя даже малую долю ответственности за публикацию трактата Галилея. Виноватым должен был стать кто-то иной. Риккарди и Чамполи (что бы там ни кричал в сердцах о последнем Святейший) для этой роли не годились, ибо оба были людьми, очень близкими к верховному понтифику (особенно Чамполи). Следовательно, в жертву оставалось принести только Галилея. В конце концов, это он написал «Dialogo» и тем самым заварил всю эту кашу. Поэтому в приговоре было ясно сказано: «Не поможет тебе и [цензурное] разрешение, искусством и хитростью выманенное (artefitiosamente e calidamente estorta), поскольку ты не упомянул о сделанном тебе предписании».

Здесь уместно еще раз остановиться на позиции Урбана VIII. Напомню, что, согласно свидетельствам Томмазо Кампанеллы (1630) и кардинала Цоллерна (1624), папа поначалу относился к теории Коперника весьма терпимо – по крайней мере не считал ее ересью. Однако к началу сентября 1632 года позиция Урбана стала много жестче, и в беседе с Никколини Святейший назвал «Dialogo» «очень вредной для религии книгой»1323, а от такой оценки уже один шаг до объявления автора если не «формальным (закоренелым) еретиком», то «сильно заподозренным в ереси». Выше я уже писал о возможных причинах подобной эволюции во взглядах понтифика, делая акцент на религиозно-политических и личностно-психологических аспектах. Однако не исключено, что была еще одна причина неприязненного отношения Урбана VIII к книге Галилея, отчасти связанная с делом Моранди и вообще с отношением понтифика к астрологическим прогнозам, особенно с политической подоплекой.

Вряд ли дело Моранди имеет прямое отношение к процессу над Галилеем. Более того, астрологические предсказания и защита гелиоцентрической теории – вещи разные (астрологи с равным воодушевлением работали и во времена господства теории Птолемея, и после коперниканской революции). И тем не менее не лишено, на мой взгляд, оснований предположение Э. Мак-Маллина1324, что Урбан мог усмотреть в этих двух явлениях (юдициарной астрологии и защите коперниканства) если не аналогию, то известный параллелизм, поскольку и астрологи, и Галилей входили в обсуждение тех сокровенных тайн бытия («тайн, скрытых в Божественном уме»), которые, по мысли верховного понтифика, уму человеческому раскрыть не дано. И всякие человеческие претензии на знание тонких взаимосвязей между положением небесных светил и судьбами людей и государств, равно как и на обладание физически истинной теорией строения мира, не просто абсурдны, но и опасны. В этом, по сути, и заключался пафос папской буллы «Inscrutabilis» (апрель 1631 года), о которой уже шла речь в разделе, посвященном делу Моранди. Подобно астрологам, Галилей претендовал на достоверное знание того, что несовершенному человеческому уму недоступно1325. Именно поэтому Урбан и заявил Никколини 4 сентября 1632 года, что первый математик и натурфилософ великого герцога Тосканы «имел наглость влезть туда, куда ему не следовало проникать: в самые серьезные и опасные вопросы, которые могут возбуждать [умы] в это время»1326. По мнению Святейшего, Галилей, защищая гелиоцентрическое учение как истинную теорию строения мира, посягнул не только на традиционное понимание отдельных фрагментов Библии – как раз вопросы библейской экзегетики волновали Урбана в этой истории много меньше, чем других теологов, – а на куда более существенные вещи – на догмат о божественном всемогуществе, о божественной свободе1327. Поэтому в его, Урбана, представлении, речь шла именно о доктринальном вопросе. И если Беллармино рассматривал посягательство на гелиоцентризм, нашедший свое выражение в Священном Писании, как вопрос веры, исходя из природы самого библейского текста («если это и не вопрос веры ex parte objecti, то это вопрос веры ex parte dicentis»), то Урбан VIII пошел много дальше: для него это вопрос веры, поскольку космологическая полемика, как она велась Галилеем, оказывалась соотнесенной с природой самого Бога. При этом защита Галилеем физической истинности гелиоцентризма, по мысли Урбана, не только противоречила догмату о божественном всемогуществе, но и игнорировала предопределенные Всевышним границы человеческого познания.