Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан

Благородные отцы пытались краем тоги прикрывать лица. Они едва передвигали ноги, задыхались и хрипели. Струйки пота с лысин и лбов заливали глаза. В ушах начало шуметь. Почему? Зачем он так их унижает? Не сошел ли он с ума?

Гатерий поскользнулся, упал в грязь и поднял крик. Процессия остановилась. Рабы и ранние прохожие в конце концов поставили Гатерия на ноги. Он дышал тяжело, ловя воздух ртом, серые его глаза помутнели, он уже ничего не понимал и смирился с судьбой.

Из лектики был дан приказ двигаться дальше. Напоминая ораву едва передвигавших ноги пьяниц, сенаторы не могли уже ни ворчать, ни проклинать, ни думать. Единственное, что они воспринимали, – это хохот, доносившийся из закрытых носилок, и им казалось, что над ними смеется весь Рим, не только император, не только все патриции, арделионы, народ, рабы.

Им казалось, что колонны храмов, обелиски, дворцы и лачуги качаются от смеха и грозят обрушиться на них! Пускай они обрушатся! Пускай засыпят их бренные тела, их позор!

Посиневшие, едва дыша, они добрались наконец до таверны "Белая лилия", стоящей на перекрестке, откуда начиналась Остийская дорога. У "Белой лилии" было два лица. так же как и у всего, что было Римом. Со стороны Эмпория – харчевня самого низкого пошиба, со стороны Авентина – таверна, в которой мог остановиться и патриций.

Из лектики, которую нубийцы осторожно поставили на землю, вышел император. Сенаторы потащились за ним. Они даже и не поняли, как попали в таверну, как очутились на грубых лавках за грязным каменным столом. Они сидели униженные, с безвольно поникшими головами, с закрытыми глазами.

Когда они их открыли, то увидели перед собой Луция Куриона, а за соседним столом актеров Апеллеса, Мнестера и Фабия Скавра. И этот насмешник должен видеть их унижение? Когда же этому придет конец, милосердные боги?

Император, шумно приветствуемый посетителями таверны, был в приподнятом настроении. Шутка удалась на славу. Великолепно пробежались сквалыги сенаторы, осмелившиеся сэкономить на подарках властелину мира.

Он чмокнул Мнестера и приказал трактирщику, стоявшему перед ним на коленях.

– Закуски соленые и сладкие! Вино! Неразбавленное! Мы устали с дороги.

Всей таверне вино! – кричал он, обведя рукой столы, за которыми сидели грузчики и перевозчики с тибрской пристани, завтракая супом и пшеничной кашей. Они молчали от смущения, пораженные видом благородных сенаторов.

В другое время Фабий от души повеселился бы, увидев римских правителей в таком состоянии. Однако сегодня – он сам не знал почему – ему было не до смеха. И даже появилось желание – незаметно улизнуть. Но в этот момент Мнестер указал на него императору.

– Фабий – великолепный имитатор. Подражает голосам животных, птиц и людей, копирует их. Все умирают со смеху. Сегодня на Велабре в цирке он подражал животным и людям. Это было зрелище для богов! Зрители его не отпускали и требовали, чтобы он повторил!

– Фабий, Фабий, – произнес император. – Да, я знаю. Это тот… – он заморгал глазами и приказал:

– Фабий Скавр, подойди ближе!

Фабий встал и приблизился. От императора его отделял только стол, всего два-три шага.

Они уставились друг на друга.

Императору был симпатичен этот актер. Лицо дерзкое, выразительное, взгляд упрямый. Он наверняка мог подчинять себе людей. Но что-то в глазах актера не понравилось императору.

– Ты тот, которого мой дед император Тиберий приказал привести в кандалах на Капри, а потом отпустил?

– Да, мой цезарь, – ответил Фабий, не спуская глаз с императора, сияющего от хорошего настроения. Калигула с интересом и любопытством разглядывал актера.

– Почему он приказал тебя привести, я знаю, – сказал император благосклонно, и его припухшие губы ехидно задергались. – Ты отделал эдила и высмеял благородных господ. Но я не знаю, почему Тиберий тебя отпустил?

Именно поэтому, хотел сказать Фабий, но вовремя спохватился. Он коротко передал свой разговор с Тиберием и заметил, что старый император был к нему великодушен.

Луций не спускал с Фабия глаз, вспоминая все их встречи на триреме "Евтерпа", и в Альбанских горах на рассвете у виллы Макрона, и у храма Цереры. Последнюю встречу Луций не забудет никогда. Он со злорадством наблюдал, как Фабий, впервые представ перед Калигулой, бессознательно его раздражает: разве не знает этот безумец, что только Калигула может быть великодушным?

Фабий внимательно разглядывает лицо императора. Какое оно странное. Он никогда не видел таких лиц. Лицо некрасивое. Но у тысяч людей некрасивые лица, однако все в них гармонично и все вместе хорошо. А у этого нет. Лицо словно сложено, словно сшито из нескольких частей, и не все подходят друг к другу. Чересчур нежна улыбка на пухлых губах, а глаза, ввалившиеся, глубоко сидящие в глазных впадинах, не знают об улыбке, они смотрят пронзительно. Такое впечатление, будто когда-то это лицо было разбито, а потом слеплено, причем из разных частей. Такие черты нельзя сложить воедино.

Когда Фабий сказал, что старый император был к нему великодушен, ему показалось, что на какой-то миг с лица Калигулы спала маска, сделанная из разбитого, склеенного, но улыбающегося лица, под ней он увидел другое. Он не успел уловить то. другое, спрятанное: маска снова его скрыла, император благосклонно улыбался.

Хороший актер, подумал про себя Фабий, ну я тоже не из последних. И он надел на себя личину уважения и покорности.

– Он иногда бывал великодушен, когда речь шла о мелочах. – Император приглушил злой смысл своих слов веселым тоном. – Иногда он поддавался, я бы сказал, приступу великодушия. Ты явно ему понравился.

Внезапно Фабий понял голос Калигулы. Он юлил, подлавливал, набрасывал петли. В этом голосе тоже что-то кроется. Самоуверенность? Величие? Фабий не знал что.

Он вспомнил Тиберия. Тот не играл. Когда он мне сказал: "Ты думаешь, что я не боюсь?" – он не лгал. Это было величие и ничтожество вместе. С Калигулой дело обстоит иначе. Мы оба занимаемся жонглированием.

– И мне ты нравишься, Фабий, – усмехнулся император.

Фабий поднял руки и поклонился:

– Это бесконечное счастье для меня, мой добрейший!

Калигула краешком глаза посмотрел на сенаторов, у которых при слове "добрейший" в глазах вспыхнула ненависть. Калигула злорадствовал. Он знал, как сенаторы ненавидят Фабия. Значит, развлечение должно продлиться!

Вот гордость Рима – сенаторы! Они с удовольствием целуют мне руки и ноги. но упрямо держатся за свои прибыли и за все преимущества, которые им дает их положение, забывая о том, что только у императора, только у меня вся власть. Они пробежались, а теперь вот сопят и зябко кутают взмокшие спины и животы в тоги да еще заливают в глотки вино, чтобы избежать простуды. Ну, подогреем их немножко, как говорил Тиберий.

– Мои друзья, утомленные государственными заботами, конечно, будут рады развлечься. Я тоже, Фабий. Продемонстрируй нам свое искусство. Выбери кого-нибудь из присутствующих и изобрази его, а мы повеселимся. Выбирай кого-нибудь, ну, например, меня. Сегодня день развлечений и никому не будет позволено сердиться на тебя.

Фабий поклонился:

– Я никогда не рискну изобразить тебя, мой император. Лучше кого-нибудь другого.

Он огляделся и остановил взгляд на Гатерии, который был ближе всех к нему. Наклонил голову, прикрыл рукой губы, и над самым ухом Гатерия раздалось рычание тигра. Это было так правдоподобно, тигр был так близко и такой страшный, что перепуганный Гатерии вскочил.

Однако быстро разобравшись, уселся снова, процедив сквозь зубы:

– Ничтожество! Неотесанный хам! Грубиян!

И в это время Фабий заговорил жирным голосом Гатерия, с таким же злобным оттенком, точно так же выговаривая "р". И его голос невозможно было отличить от голоса Гатерия: "Ничтожество! Хам! Неотесанный! Грубиян!".

Император и вся таверна разразились хохотом и аплодисментами.

Фабий отошел от стола, а смех нарастал. Это шел не Фабий, это тяжелой поступью переваливался брюхатый Гатерии, ставил ноги, как слон, топ, топ, и фыркал при этом, словно загнанный вол, и так же, как Гатерии, стирал со лба пот и наконец развалился на лавке.

Калигула хохотал до слез. Смеялись все, кроме Гатерия. У того глаза помутнели от злости, он почти терял сознание от бешенства. Это уже слишком! Гатерии схватил бронзовый кубок с вином и со всей силой бросил в лицо Фабию. Фабий поймал его. слоновьим шагом Гатерия подошел к столу и с поклоном поставил кубок перед сопящим сенатором.

Император, аплодируя, закричал, покрывая всеобщий смех:

– Отлично! Я и не подозревал, какой ты воинственный, мой Гатерии. Фабий, не сдавайся! Хотел бы я увидеть вас на арене!

Гатерии взял себя в руки, заставил трезво мыслить. Он знал, что последующие мгновения будут решающими. Он поступил опрометчиво, достаточно одного слова, чтобы впасть в немилость. И он засмеялся.