Северка - Николай Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Справа приближается дяденька. Солидный. Живот, костюм, белая сорочка, галстук, ботинки настоящие, не из военторга. Смотрит на меня и приветливо улыбается. Много снега навалило, по колено вязнешь, ты скажи, скажи Глафира, любишь или дразнишь? Ну, конечно же, это американский торговый представитель, которому я писал.
Господи, какой же пароль? Вертится только: 'Как на счет халвы, матрас?'.
На другой день ко мне подсел дяденька с испуганным лицом и по-польски предлагал что-то купить или обменять валюту.
– Русо туристо, облико морале, – отвечаю на латыни, и дяденька, крестясь, удаляется.
Со мной пытаются заговорить по-аглицки:
– Папаша, огоньку не найдется?
– А..а..э..
– Ты, что, глухонемой что ли?
– Йес
Или по-аглицки же спрашивают время. Молча показываю часы. Мои часы украшены громоздкими датчиками температуры и давления.
Вскоре на скамейку поблизости сели двое. Полчаса я слушал с их стороны тихое: 'пи-пи-пи… пи-пи… пи-пи-пи… пи-пи'. Ничего не боятся шпионы, резидента, наверное, вызывают, деньги кончились.
… Штирлиц шел на встречу с Борманом. На выходе из
Рейхсканцелярии висело объявление:
1. Завтра в кафе 'Элефант' состоится встреча Штирлица с женой.
Билеты в профкоме 6-го отдела РСХА.
2. Фашисты, убедительная просьба сдать деньги на памятник агенту
Клаусу (Штирлиц, Вас особо касается).
Клаус. Клаус. Это было в августе 43-го…
– Штирлиц, отныне у Вас новый агент, Клаус, – объявил Шелленберг.
– Группенфюрер, да у меня этих Клаусов пруд пруди… В памяти засела последняя встреча с клаусом. Они шли по апрельскому лесу, вдоль тихого озера. Клаус впереди, Штирлиц позади. С винтовкой наперевес. Услышав щелчок затвора, Клаус, не оглядываясь, достал из кармана пальто зеленую резиновую шапочку:
– Есть в графском парке старый пруд, там лилии цветут, – затянул он…
Да. Что и говорить, не раз Штирлиц был на грани провала. Взять хотя бы тот случай с рацией Кэт, с нацарапанным на крышке 'Штирлиц – дурак', которая привела его в кабинет Рольфа. Стирая пошлость на крышке, Штирлиц незаметно расспросил шарфюрера, не упоминала ли русская пианистка некого господина Бользана, который частенько продувает в шахматы фрау Заурих в кафе 'Элефант'. Получив отрицательный ответ, Штирлиц направился к двери:
– Постой, а за чем же я к тебе заходил?… Ах, да, послушай, сволочь фашистская, нет ли у тебя таблетки от головной боли?
Штирлиц знал, что запоминается последняя сказанная фраза. Теперь
Рольф, спроси его кто-нибудь, скажет, что Штирлиц заходил за таблеткой…
А что же Кэт? Неделю назад Штирлиц уже было спас радистку.
– У нее черный ребенок! – кричал возмущенный Хельмут, – Черный ребенок, господа!
– Ну и что же? – спросило партайгеноссе.
Сотрудники Рейхсканцелярии стали передавать девочку из рук в руки.
Мюллер ласково взял девочку и запел:
– Тупаре, чункаре…
Потом девочка перешла на руки к Кальтенбруннеру:
– Ани-на, ани-на, генацвали пасара.
Тут фашисты посмотрели на Хельмута и запели:
Но сурово брови мы насупимЕсли враг захочет нас сломатьКак невесту родину мы любимБережем, как ласковую мать
Широка страна моя роднаяМного в ней лесов, полей и рекЯ другой такой страны не знаюГде так вольно дышит человек…
Штирлиц вспомнил жену и ее новогоднюю телеграмму: 'Юстасу. Ежевика с викою, а я сижу, чирикаю'… и последнюю встречу с ней в кафе
'Элефант'. Она, конечно же, не узнала его. И не мудрено, ведь
Штирлиц сидел в конспиративных очках, подаренных ему мистером Икс.
Ира подошла, и что-то сказала пианисту, после чего тот объявил:
– А эта песня прозвучит для нашего дорогого гостя из солнечного
Бабесберга господина Бользана: 'Пумба, рымба, пумба, рымба, пумба, рымба, пумба, рымба, а я иду, шагаю по Москве и я пройти ишо смогу…'. А ведь это провал, подумал Штирлиц. Он ничем не выдал себя, только руки, как всегда в минуту опасности, стали собирать из спичек слово 'писец'. Ира, Ира, и как тебя угораздило. Я же просил что-нибудь лирическое, ну, хотя бы: 'Ехали цыгане да с ярманки домой, да остановились за этой ярманкой'…
Ну вот, приеду я домой, думал Штирлиц, – жена дома, пока ничего не подозревает. Открою дверь, а она:
– Штирлиц, тебя, что, из Рейхсканцелярии выгнали? Ты меня в гроб вгонишь!…
Штирлиц шел на встречу с Борманом. Неделю назад во время бомбежки он остановился у комнаты правительственной связи. 'Здесь держать можно двери открытыми, – подумал он, – что надежней любого замка'.
– Борман у аппарата, – донеслось из трубки, – Борман слушает, говорите.
– Это Штирлиц говорит… Штирлиц… первая буква 'ша'… 'ша'…
'Широка страна моя родная…'…
Да, но кто же мог дать объявление в Рейхсканцелярии? Геринг?
Исключено. Рейхсмаршал занят эскадрильей майора Булочкина и хозяйством Семибаба.
Фюрер? Последние дни он закрывается в бункере с Гимлером и поет свою любимую:
'Мне бы дьявола коня, да плеточку заветную и тогда искать меня в рейхе не советую. Ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла, ла-ла, ла-ла. Ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла'. Потом он обращается к Гимлеру:
– Чей будешь, дядя?
– Простите?
– Фармазон…
После этого фюрер говорит что-то про мышей, бьет в дверь и орет:
– Дайте воды! Воды!
Вбегает адъютант: – Почему шумим! И получает по затылку. Фюрер переодевается в адъютантскую одежду и друзья пробираются в туалет на восьмом этаже. Вылезают через окно, перекусывают электрический провод (отсюда у фюрера кариес) и, повиснув за конец, пролетают и тормозят о стену соседнего здания… Нет, Штирлиц исключил и его.
Плейшнер? Однажды Штирлиц путешествовал с ним в одном поезде в
Швейцарию. Плейшнер ехал в соседнем вагоне, как шведский ученый с простой скандинавской фамилией Цхаджбаджибриджибаджибаев. 'Карпуша, да ты на ноги-то его посмотри, какой из него ученый', вспомнил он предостережение фрау Заурих. Ботинки! На Плейшнере были те самые желтые лыжные ботинки, в которых ушел в Швейцарию Кальтенбруннер.
Значит, и лыжи он тоже умыкнул…
На следующий день я снова пошел за черешней и клубникой в дальний магазинчик. Там ягоды дешевле и такого же отличного качества.
Свернул неправильно и забрел в правительственный квартал. Тротуар выложен плиткой. Вдоль него грядки с кустами и цветами. Земли под ними не видно – все покрыто сосновой корой. Любопытно. После обработки сосен поляки не выбрасывают кору.
Синички в парке едят крошки с протянутой ладони.
Все кроссворды мои давно отгаданы. Телевизора в номере нет. Ответа на письмо нет, звонков нет. Нужно возвращаться в Москву.
Не смотря на то, что у меня ничего не получилось в Варшаве, я чувствовал себя увереннее. Увереннее, благодаря приключениям, развернувшимся здесь и очень похожим на московские. Раньше я думал, поверит ли кто-то моим рассказам, теперь знаю – поверят, ведь этим занимаются и польские спецслужбы, значит, об этих методах должны знать любые другие.
Это же заставило меня сомневаться, стоит ли выходить в Вильнюсе и просить политического убежища.
Автобус идет в Россию. В основном едут дамочки – челночницы с мешками и сумками. Везут кучу женских туфель без коробок. С вьетнамского рынка. В Варшаве туфли стоят шестнадцать, а в
Калининграде продают за двадцать шесть. Прямо перед российской таможней одна дамочка вручила мне пакет с туфлями, тротиловыми шашками для областной агентуры и попросила пронести.
Переночевал в Калининграде и на следующий день поехал в Москву. В
Вильнюсе стояли минут сорок. Сойти, или не сойти? Десять дней тому назад здесь вышел мой попутчик по купе. Слышал, как он говорил кому-то, что можно сойти без визы и заплатить за нее на месте.
Вообще Литва красивая. Зеленая, лесная. Людей не много. Крестьяне на подводах, лошади, лошади.
Решил день побыть в Москве, а на следующий взять билет до
Калининграда и все-таки выйти в Вильнюсе.
Сумку оставил в камере хранения на Белорусском вокзале – завтра опять сюда. В гостинице не хочу останавливаться, теперь для меня это дорого. Поеду в Крылатское.
Приехал, отдохнул. Надо позвонить в последний раз своим, попрощаться. Звоню на Комсомольский. Никто не отвечает. В Кузьминки.
Тоже. Почему отец не отвечает? Подождал, еще позвонил. Тишина. Лучше съездить. Приезжаю, у подъезда сидят три пенсионера. Знаю их с детства. Они рассказали, что отец мой умер два месяца назад. Слушаю, но ничего не говорю. Не верится. Где-нибудь прячется среди стукачей.
Зашел в соседний дом к пенсионерке Наташе, попросил приютить меня на одну ночь. У нее две квартиры. Вторая в нашем доме, там живет ее младший сын, один живет. На это я и рассчитывал. Сына ее я знаю, тихий такой, однажды я восстанавливал ему винчестер. Наташа сказала, что ж ты к себе не идешь, позвони Сашке, ключи от квартиры у него. Я позвонил Сашке, мы встретились, и он передал мне ключи. Он рассказал, что отец умер, когда брился, сидя на табурете перед зеркалом в ванной. Последние полгода его опекали родственники. Отец жил в няниной комнате, а две другие сдавал иногородним. Квартиранты приносили ему водку и еду.
