Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Вот как все это складывается — из рывков и остановок, кусочков и частиц, идей хороших и идей плохих и идей, которые кажутся хорошими, пока мы не видим их воплощение, а потом стараемся не вспоминать о том, сколько времени на них убили.

Это до странного терапевтично, и даже забавно. Мы смеемся, когда лажаем, и отмечаем каждую творческую победу. Мы собачимся, когда не соглашаемся, и торжествуем, если правда оказалась на нашей стороне, а кто-то другой ошибся. Нас так увлекает создание этого фильма, что можно было бы подумать, будто мы документируем чье-то чужое вымирание.

И все же у нас есть свои границы. Я не знаю, как обойти стоящую на нашем пути преграду, а преодолеть ее нашей команде не под силу. Когда мы показываем темные небеса, жестокие грозы, мерзлую землю и те предвестья голода, в которые превратились наши поля… как бы хорошо они ни были засняты, это всего лишь последствия.

Это не причины. Не забывайте, ничто не начинается само по себе.

В конечном итоге даже исландские рифтовые вулканы — всего лишь еще один набор последствий. За ними кроется глубинная причина, и я не знаю, как ее показать, а если способ вдруг отыщется — как она должна выглядеть.

Есть такие пункты назначения, в которые камеру не доставишь, каким бы щедрым ни было финансирование. Например, в юрский период. Или в глубокий космос, даже если на подступах к Ориону действительно пылают штурмовые корабли.

Или очень-очень-оооочень глубоко под землю.

С другой стороны, у Форсайта есть знакомые в очень высоких сферах. Пусть он невеликого мнения о правительственных чиновниках, на его звонки они все равно отвечают. Ему в руки попали кое-какие визуальные материалы, созданные на основе кучи данных, полученных с помощью сейсмографов, секретных спутников и какого-то нового экспериментального радара, способного проницать землю. Но все равно эти картинки вряд ли можно счесть за откровение. Я вообще не понимал, на что смотрю, пока Форсайт не разъяснил мне кое-какие топологические нюансы.

Тем не менее, в качестве ударного финала нашего рассказа о страданиях человечества под гнетом вулканических зим это не сработает. Правдивее и истиннее данных о нашей судьбе у нас нет, но использовать их я не могу. Ведь они плохо смотрятся на телеэкране.

Поэтому хорошо, что Форсайт добавил нескольких художников и специалистов по компьютерной графике к нашей команде конца света. Надо будет провести с ними мозговой штурм. У них как раз тот тип воображения, на который полагаешься, когда не можешь заснять то, что на самом деле происходит в юрском периоде или на подступах к Ориону… или в огромных взаимосвязанных механизмах, погребенных во многих милях под поверхностью земли.

У каждого из художников будут свои идеи насчет того, как эти механизмы когда-то выглядели. И как они выглядят сейчас, когда выходят из строя.

Без сомнения, все они будут неверными.

Но, быть может, подобно живому телу, собранному из частей мертвецов, из сшитых воедино фрагментов этих идей получится нечто, близкое к истине.

Взрослея, я никогда не задумывался о том, откуда взялась история Франкенштейна. Я был слишком юн, чтобы этим интересоваться и даже чтобы понимать, что у этой истории была своя история. Я был слишком юн, чтобы меня зачаровывало что-то помимо самой идеи: труп, собранный из кусков других трупов и оживленный плененной молнией, поднимается с операционного стола и, оказавшись не самым красноречивым из чудовищ, уничтожает все, что его окружает, даже когда не хочет этого делать.

Сперва я не знал даже, что монстр пришел из книги, а уж тем более — что у книги был автор, девушка, которой не исполнилось еще и восемнадцати, когда она его придумала. Я не знал, что Мэри Уолстонкрафт Годвин Шелли сделала свое чудовище более образованным, чем ему позволяли быть виденные мной экранизации. Я не знал, что она сделала его более рассудительным, чем те, в окружении которых он развивался, и, что хуже всего, наделила его способностью задумываться о своем месте в мире, и стремиться отыскать смысл в своих страданиях, и понимать, насколько он на самом деле одинок.

Все это я узнал позже, после того как наши одноклассники прозвали моего лучшего друга Франкенскоттом, и я осознал, как важно для меня убраться подальше от этого никчемного городишки и живущих в нем людей.

Первый год без лета был просто-таки создан для меня тогдашнего; он только ждал, когда я готов буду его обнаружить. Готов буду очароваться Женевским озером начала девятнадцатого века, и преследуемой скандалами компанией поэтов и любовников, сбежавших в Швейцарию от провинциализма своей родины, от закоснелых ублюдков, изображавших неодобрение одной стороной лица и сально, зачарованно пялившихся другой.

Я мечтал о том, чтобы на целое лето укрыться где-нибудь, где можно было бы работать, и размышлять, и бродить по велению настроения и муз; мечтал познакомиться с кем-то, кто мог, поднявшись к альпийскому леднику, увидеть в нем, как написал Байрон, «замерзший ураган». Меня, часто порицаемого поклонника всего зимнего, захватила мысль о так и не наставшем лете, в которое тебя согревают потрескивающий огонь, и до отказа набитая кладовая, и хорошие друзья.

Романтизировать такое можно, когда ты юн, эгоистичен и слеп к жестокой реальности того, что, пока ты счастлив, где-то в других местах люди лишаются пропитания, скотины, а может и жизни. Голод убивает слишком медленно, чтобы это можно было заметить, скользнув мимолетным взглядом.

И все же многие годы я был одержим идеей пересказать историю тех месяцев у Женевского озера в год без лета. Я уже обнаружил в себе умение, направив камеру на людей, заставлять их разыгрывать перед ней сценки. Это было еще в годы Скотти, когда я проводил все свободное время, дурачась со своим лучшим другом, — когда тебе двенадцать, плохих идей не существует. Последнее, что нас заботило, — насколько нелепыми получаются наши фильмы о сражениях шестиклассников с террористами, нацистами, инопланетянами и колли-оборотнями, ведь главное — это то, что мы их сняли.

А когда настало время снимать что-то настоящее, год без лета так меня и не отпустил. Я хотел возвратить его к жизни в первом моем фильме, с актерами и съемочной группой которого будут расплачиваться не комиксами или пиццей. Но до меня это уже успели сделать как минимум трое. Некоторые из их фильмов мне даже понравились. И все до одного я смотрел с мучительным осознанием того, что четвертый миру не нужен.

По крайней мере с Байроном. Или Мэри Шелли. Или Перси, или Клэр Клэрмонт, или доктором Полидори. Это не может быть исторический фильм. Уж точно — не очередная костюмная драма о девятнадцатом веке, снятая на приозерной вилле, плата за аренду которой сожрет львиную долю того бюджета, что я смогу наскрести.

Ну что ж, когда остальные варианты отпадают — снимай постапокалипсис. В «Ледяном доме» были пятерка друзей в начале ядерной зимы, съемный летний домик у озера и столько выживания, моральных дилемм, спасений, сексуальности и подступающих психозов, что их могло хватить на чью-нибудь рано оборвавшуюся жизнь.

Невероятно, но фильм работал. И не просто работал — с ним я попал на фестиваль «Санденс», а потом и в Канны. Он помог мне снять второй, а за ним и третий.

Он привел меня сюда, в другой приозерный домик, стоящий в восьми тысячах двухстах футах над уровнем моря, вместе с еще тремя — не больше — гостями по моему выбору.

Ведь, как мне суждено было узнать, в число поклонников «Ледяного дома» входил и Ропер Форсайт.

Несмотря на его мрачную атмосферу, то холодное, сырое лето у Женевского озера, породившее одно из самых известных чудовищ на свете, было для собравшихся там людей в основном счастливым. Они хорошо проводили время, наслаждались компанией друг друга и могли себе это позволить… потому что не знали, что их ждет.

Через восемь лет все трое мужчин были мертвы. Первым ушел покончивший с собой Полидори. Перси Шелли утонул, когда перевернулась его лодка. Лорда Байрона погубили хвори и лихорадка, усугубленные медицинским кровопусканием, делавшимся с помощью грязных инструментов. Для Клэр лето закончилось беременностью, заставившей Байрона задаться вопросом: «И это отродье мое?» Их дочь прожила всего пять лет. Что до Мэри Шелли — лишь последний из четырех ее детей от Перси выжил, а в будущем ее ожидала смерть от опухоли мозга. Клэр прожила дольше всех, но в конечном итоге начала презирать богемный дух свободной любви, под влиянием которого прошла ее юность. Он приносил счастье лишь мужчинам, да и их при этом извращал. Даже восхваляя Шелли и Байрона как двух величайших английских поэтов, Клэр называла их «чудовищами, полными лжи, низости, жестокости и предательства».