Грозное лето - Михаил Соколов

В это время в кабинет быстро вошел взволнованный адъютант с телеграммой в руке и дрогнувшим голосом сказал:

— Ваше высокопревосходительство…

— Полковник Николаев, проводите прежде даму, а затем я приглашу вас, — недовольно прервал его Сухомлинов.

— Виноват, но телеграмма… Перехвачена брестскими искровиками… Противник уходит с позиций против Ренненкампфа и передислоцирует всю восьмую армию на юг… Передана из Бреста…

— Что-о-о? — грозно повысил голос Сухомлинов и, прочитав телеграмму, мрачно посмотрел на адъютанта и медленно пошел в глубь кабинета, опустив бритую голову и забыв, кажется, обо всем на свете, но потом подошел к висевшей в стороне огромной карте, утыканной флажками и исчерченной синими и красными линиями, как все оперативные карты, и застыл возле нее, словно впервые видел.

Адъютант продолжал:

— По всем вероятиям, речь может идти о подготовлении атаки левого фланга Самсонова, ибо первому армейскому корпусу генерала Франсуа приказано идти на помощь двадцатому корпусу Шольца, теснимому Самсоновым на плацдарме выше Сольдау…

Сухомлинов вновь прочитал телеграмму, которую держал в руках, посмотрел на карту и ничего не говорил. Для него было ясно: Гинденбург замышляет охват не только левого фланга второй армии, а прямо приказывает своим командирам корпусов Макензену и Белову двигаться на юг, то есть и против правого фланга Самсонова. Что это может означать — не надо было ломать голову, противник намерен устроить клещи Шлиффена всей второй армии. Или уже строит…

Он долго молчал, наконец сел за стол в глубокой задумчивости.

— Катастрофа, — произнес раздельно и тяжко вздохнул.

Мария. в ужасе схватилась руками за голову. «Александр… Там же Александр… На телеграф», — подумала и бросилась к выходу.

Сухомлинов только сейчас посмотрел ей вслед рассеянно и ничего не понимая, но потом сказал полковнику Николаеву усталым голосом:

— Я ведь просил вас проводить даму.

— Виноват, — произнес полковник Николаев и вышел из кабинета.

Раздался выстрел петропавловской пушки, в кабинете все задрожало, и через раскрытое окно ворвался свежий воздух.

Сухомлинов посмотрел на башенные часы и, позвонив в колокольчик и вызвав секретаря, раздраженно сказал:

— Выбросьте мои часы ко всем дьяволам и купите ходики, к моему возвращению…

— Я смажу их керосином, ваше высокопревосходительство.

— И соедините меня с графом Фредериксом. И передайте, кому надлежит, чтобы мой вагон прицепили к варшавскому поезду. Завтра.

И стал звонить по телефону Сазонову.

Медленно, как бы повинившись, часы заторопились отбивать полдень нестройным дребезжащим разноголосьем, словно заупокойную вызванивали, тягучую и нудную.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Бугров был в недоумении: в лазарет приехала Надежда посмотреть, как устроены переведенные сюда из Царского Села раненые, раздала подарки бывшим своим подопечным — папиросы, кисеты с табаком и бумагой, иконки Георгия-победоносца, а когда закончила осмотр, вышла с Бугровым во двор-сквер отдохнуть в тени деревьев и сказала:

— А вам я привезла еще и поклон от нашей патронессы и вот это, — достала она из ридикюля небольшую коробочку и отдала ее Бугрову.

Бугров повертел коробочку в руках и удивленно спросил:

— Мне? Дамскую коробочку? Любопытно. Что в ней?

— Вы прежде должны поблагодарить, а уж затем спрашивать, — назидательно заметила Надежда.

— Но я должен знать, что там, в этой коробочке? Быть может, и благодарить не стоит?

— Откройте.

Бугров открыл и диву дался немалому: в коробочке были золотые запонки и такая же приколка к галстуку, с маленьким бриллиантом посередине. Он неторопливо закрыл коробочку и недовольно произнес:

— Передайте нашей патронессе мою благодарность за столь лестное ко мне отношение, но я — не хлыщ во фраке, а военный, и мне такие вещи не потребуются до конца дней.

— Нужны будут. Когда станете под венец с любимой. Не венчаться же вам в солдатском одеянии?

Бугров взял у нее ридикюль, положил туда коробочку и раздраженно сказал:

— Это ни на что не похоже! Я — солдат, сударыня, а не содержанка некоей знатной дамы и прошу вас… Требую оставить меня в покое. Уходите, я не хочу вас видеть, — и встал, давая понять, что разговаривать более не о чем.

Это, конечно, было слишком бестактно, и Надежда тотчас заметила:

— А вы — грубиян, штабс-капитан, и не умеете держать себя в обществе дамы. Сядьте и успокойтесь, а всего лучше — извинитесь.

Бугров сел на скамью, извинился:

— Простите, сестра, но, слава богу, что я сказал только так. Я мог…

— Вижу и, к сожалению, верю, — иронизировала Надежда. — Вам придется полежать в лазарете более положенного. Для реанимации нервной системы, впрочем, нервные клетки не восстанавливаются. — И, достав коробочку, посмотрела на нее с сожалением и спросила: — А если бы это я преподнесла вам в память о нашей студенческой юности? Вы тоже прогнали бы меня?

Бугров зло посмотрел в ее темные глаза и пожал плечами.

— Не знаю, — ответил не очень уверенно. — Скорее всего, поступил бы так же. Я не люблю дамские сантименты. И подобные вещи преподносят только жены — мужьям.

— А… если бы это сделала Мария? — допытывалась Надежда.

— Мария не сделала бы этого. Ни прежде, ни теперь.

— Теперь — да, мне Михаил говорил, что у вас произошло на Невском. Я не удивилась бы, если Мария дала бы вам еще и затрещину за спектакль «Белой бекеши». А жаль, мне она влепила за здорово живешь, а вам полагалось бы за дело.

— Вас полагалось бы оттаскать за косы, и я сделал бы это с удовольствием, если бы был вашей подругой. Я знаю о причине вашей ссоры и вполне разделяю негодование Марии, — жестко сказал Бугров, но на Надежду это не произвело впечатления, и она поддела:

— А вас, штабс-капитан, полагалось бы разжаловать в рядовые за одно только общение с политическими. Впрочем, вы этого едва не достигли два года тому назад, не так ли?

— Да, сестра, с вами, оказывается, надо держать язык за зубами, не то накличешь беду на свою же голову.

— Вот именно, — согласилась Надежда и доверительно понизила голос: — Но у вас есть такая защитница, что вам и сам черт не брат. Не говоря уже о папаше, от миллионов коего ломятся все петербургские банки.

Бугров опять начинал злиться:

— Вы поразительно осведомлены, сестра, намного более моего. Но смею вас уверить, что я решительно не нуждаюсь ни в чьей защите, равно как и в миллионах моего родителя, с коим я порвал еще с молодых лет.

— Зря, штабс-капитан. Родитель все же не забывает о вашем существовании и купил для вас домик на Литейном, рядом с Главным артиллерийским управлением, чтобы вам удобнее было ходить на новую службу. А быть может, и нежиться в апартаментах супруги, которую родитель подберет вам соответственно своему вкусу заводчика и миллионера.

Бугров возмутился:

— Сестра, вы решили сегодня поиздеваться надо мной с усердием, достойным лучшего применения. Какой домик? Какая супруга, что за служба, коль я через неделю выпишусь и отправляюсь на театр военных действий? Защитницу какую-то сыскали… домик… Мне воевать надо, а не отлеживаться в апартаментах супруги, коей пока и на горизонте не видится! Вы это понимаете? Воевать! — раздражался он все более.

— Понимаю, штабс-капитан, — согласилась Надежда. — Одного я не понимаю: почему красивый молодой человек может отвергнуть оказываемое ему покровительство знатной дамы и родителя-миллионщика и рвется сложить свою буйную голову под немецкими пулями вместо того, чтобы преуспевать в столице и наслаждаться жизнью? Вы видели, сколько ваших военных коллег фланирует по Невскому вместо того, чтобы воевать?

И Бугров не мог более сдерживаться и грубо сказал:

— Сестра, вы ведете себя не соответственно вашему положению, уговаривая офицера отказаться от защиты отечества. Я могу доложить, и вам — не сносить головы. Я прошу, требую прекратить эти недостойные проповеди и оставить меня в покое. Это — мерзко! Это — возмутительно!

Они сидели в глубине двора, в стороне от гуляющих раненых солдат и офицеров, но Надежда все же настороженно посмотрела на гулявших — не слышат ли? И негромко сказала с обидой и укором:

— Вы — воспитанный человек, штабс-капитан, а позволяете себе оскорблять женщину. Срам. Я всего только передала то, что мне велено было. Если бы это зависело от меня, я бы пальцем не пошевелила ради такого мужлана, если хотите, — резала она, как бритвой, и, чтобы умерить пыл Бугрова, добавила: — Папаша ваш был у нас, интересовался вашей колючей персоной. Быть может, это он все и придумал — коробочку, домик о шести этажах, а вы на меня накинулись. Прежде вы были куда более положительным и благовоспитанным.