Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

В маленькой гостиной между нашими номерами в отеле мы говорили часами, забывая обо всем на свете, отринув действительность, окружавшую нас. Не имея родного очага, мы радовались уже тому, что мы вместе. Скоро, однако, отель стал нам с мужем не по карману, мы вынуждены были приискать жилище подешевле. Я нашла меблированную квартиру на Беркли–стрит, куда мы и перебрались, а столовались по–прежнему в «Ритце», и я много бывала с Дмитрием.

Драгоценности и обстоятельства жизни

По сравнению с безысходно грустными днями в Париже, жизнь в Лондоне, где я прежде не бывала, принесла облегчение. Сравнивать ее с довоенной жизнью я не могла и просто упивалась воздухом, напитанным покоем и уважением к традициям. Постепенно меня находили и заходили повидаться европейские знакомцы, зато королевская семья, с которой мы были в родстве, хотя почти не знались друг с другом, не очень нас привечала, скорее даже избегала. Несомненно, у них были все основания для этого. Политические круги Великобритании еще не представляли, чем разрешится ситуация в России; в случае краха большевиков их, как все тогда ожидали, сменят преемники старого режима, а именно Керенский и его социалисты. Им, а также политическому курсу, который они проводили, Англия неохотно, но и снисходительно благоволила. Ни помощи, ни поддержки нам не предлагалось, и, к счастью для нас и наших английских друзей, мы не были в таком положении, чтобы искать их заступничества.

Когда я приехала в Лондон, Марлингов в городе уже не было. Сэр Чарльз получил назначение в Копенгаген и отбыл туда с семейством. Впрочем, леди Марлинг вскоре вернулась в Лондон по делам, и мы впервые встретились. Она тогда развертывала в Финляндии помощь российским безработным, бежавшим от большевиков. Мы хорошо сошлись, и несколько ближайших лет Люсия оставалась нашим преданным другом. Пять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе; нам с Дмитрием очень ее не хватает. Добрейшей души человек, ее дом был для нас родным.

Из Лондона я связалась с княгиней Палей: после смерти отца она уехала в Финляндию, куда еще раньше отправила моих сводных сестер. Сразу по выезде из России она перенесла серьезную операцию по поводу рака груди. Болезнь, как я узнала позднее, развилась совершенно неожиданно, буквально за год, и только недавно стала доставлять ей страдания. Словно мало ей выпало испытаний,

мало было заключения в тюрьму и смерти моего отца и бегства из Петрограда, так надо еще пройти через лишения и болезни. Операция вроде бы была успешной. Мы обменялись письмами, а увиделись только в следующем году.

Тогда же, весною, в Париж из Стокгольма приехали шведский кронпринц с супругой с новостями о моем старшем сыне и с моими драгоценностями. Леннарту теперь было десять лет. Его опекала в основном королева, его бабушка, не чаявшая в нем души. Слава Богу, мне не надо было тревожиться о его материальном благополучии: перед отъездом из Швеции я отказалась в его пользу от значительной части своего состояния, и перед самой войной деньги перевели в Швецию. Дом, который я построила в Стокгольме, я тоже оставила ему. Мой второй брак делал невозможным наше воссоединение, но мне обещали свидание с ним, когда все войдет в свою колею и можно будет договориться о месте встречи.

После моего развода я впервые тогда имела общение с шведским королевским домом. У меня сохранились наилучшие воспоминания о супруге кронпринца, но когда она дала знать, что собирается приехать ко мне и передать мои драгоценности, я совершенно потерялась. Мы встретились в моей квартирке, и я была потрясена, как она переменилась за то время, что мы не виделись. Она похудела, выглядела изможденной. Урожденной английской принцессе нелегко пришлось в войну, поскольку общественное мнение в Швеции было не в пользу союзников. С немалыми трудностями исполняла она свои обязанности военного времени, в том числе руководя бюро по выявлению британских военнопленных в германских лагерях и обеспечению их питанием. Мы обе нервничали в нашу первую встречу. Пока она была в Лондоне, я видела от нее только приязненное отношение, мы говорили о таком из прежней жизни, чего никогда не касались. После того лета я больше не видела ее. Через год с небольшим, совсем недолго проболев, она умерла, оставив много детей. Любившие и ценившие ее шведы глубоко переживали утрату.

А драгоценности — они прибыли в том же виде, в каком были вывезены из России: в тайниках, предназначенных сбить большевиков с толку, когда они нагрянули в наш петроградский дом. Мы довольно искусно запрятали их в чернильницы, пресс–папье, в свечи вместо фитиля. Хорошо, что получившие на руки эту чепуху шведы поверили сказанному — что это де ценно для меня. Я же изумилась, обнаружив их. Не без труда мы извлекли их из тайников и поместили в банк. Мы почти бедствовали в то время, и на драгоценности была наша единственная надежда.

Тогда то я и совершила свою первую большую ошибку; собственно говоря, первую в череде последовавших по неопытности и неизжитым иллюзиям. Мы все еще считали, что большевистский режим долго не продержится и либо сам рухнет, либо его сметут, и потому не строили планов на будущее и вообще не налаживали свою жизнь, жили сегодняшним днем. Умные люди, в их числе помогший нам выбраться из Одессы полковник Бойл, советовали объявить аукцион в «Кристи» и за один раз продать все мои драгоценности. Тогда бы у меня оказался капитал достаточный, чтобы существовать не роскошествуя, но и безбедно. Я не захотела внимать этим соображениям и не послушала советчиков. В моих глазах эти камни были ценны прежде всего связанными с ними воспоминаниями; в большинстве своем они достались мне по наследству, и я воспринимала их как доверенные мне в пожизненное пользование, и мой долг передать их дальше. Все эти тиары, браслеты и броши в старинных оправах были единственной осязаемой связью с прошлым великолепием, и не только моим, но и бабушкиным, и прабабушкиным. Всякий раз, когда я была вынуждена расстаться с какой нибудь вещью, я вспоминала, что за ней стоит, и вместе с нею в руки покупателя уходила частичка прошлого. Слишком поздно поняла я разумных моих советчиков — лишь когда при мне осталось так мало этих драгоценностей, что сберечь что то было уже невозможно. Позже в Париже ювелирный рынок затопили русские камни. Владельцы обычно преувеличивали их ценность, а ювелиры точно знали все сколько нибудь ценные коллекции, и если они объявлялись на продажу, ювелиры, по общему сговору, не перебивали друг у друга цену, и самые прекрасные вещи уходили за бесценок. Распродажа моих драгоценностей, а это продолжалось несколько лет, стала одной из самых горестных страниц в моей изгнаннической жизни.