Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

А из КПП дежурный и двое солдат. Кубарем отворять ворота. В дверях КПП водила с машины-вышки, только без ведра и руки в галифе. Грузовик с бревнами сразу же трогает и сразу же вправо под железный навес, где разгружают кислород. Опять шофер выскочил, и еще один. Зачем клинике бревна?! А из кабины еще один, и еще пятый, восьмой, двенадцатый. Такое только в цирке возможно. Все фигурки в сапогах, в каких-то одинаковых пальто, и все возникает беззвучно.

Вдруг грузовик погасил габариты, полуторка тоже. И тогда на площадку, без огней, въехал черный «опель-капитан».

Сигарета больно обожгла Глинскому губы. Он оттолкнулся от труб и пошел, стараясь не скрипеть, понимая, что невидим в темноте.

В заснеженной беседке рядом с голой под снегом женщиной с веслом он снял брюки, вывернул их лампасами внутрь, опять надел, переложил из кителя в пальто подкову и побежал, не оглядываясь больше на клинику.

В клинике одно за одним ярко зажигались окна.

Без четверти два ночи из автомата в Столешниковом Глинский набрал домашний номер, не ожидая ответа, — что ему могли там ответить? — положил трубку, но не на рычаг, а приладил ее к дверной ручке и быстро пошел по переулку вниз к гостинице и стоянке такси.

В небольшой очереди он был вторым, он рассчитал правильно. Глинский уже садился в такси «ЗИС», когда в Столешников с обеих сторон влетели две машины, тормознули, выбросив из себя по нескольку человек, один был с пуделем на поводке.

Когда «ЗИС» тронулся, навстречу пролетела еще одна, заелозив на скользких под снегом трамвайных путях, желтая маленькая «ДКВ», он вдруг узнал ее, в ней мелькнуло бледное неразборчивое лицо.

У залитого светом, обклеенного бесчисленными афишами одного и того же фильма Киевского вокзала Глинский вылез.

В шумном и людном ночном привокзалье, на углу у пригородных путей, из бочки на колесах продавали рыбу. Глинский купил огромного судака и пошел пустыми в этот вовсе ночной час переулками. Замотанный в мокрую газету судак был жив. За киоском «Цветы» Глинский постоял, пережидая, пока по переулку прошла снегоуборочная с солдатом за рулем, железный скребок и щетки смели его следы на свежем снегу. В немытом стекле киоска он увидел свое мутное отражение, двумя пальцами подтолкнул шляпу наверх. Судак опять зашевелился, шлепнул хвостом. Глинский, прихватившись за мокрую скользкую газету, ударил судака головой об угол ларька, прошел во двор, зашел в подъезд, поднялся по деревянной скрипучей лестнице и несколько раз коротко позвонил в дверь.

«Жид» — было написано на стене масляной краской, ниже «сам жид», а еще ниже «Ура!».

Дверь бесшумно открылась. Варвара Семеновна Бацук, в халате, толстая, краснощекая, с большими серыми глазами навыкате, отступила назад и тут же схватилась за голову. Волосы ее на висках были накручены на кусочки газеты.

— Ой! — сказала она.

Глинский протянул ей шляпу.

Судак опять забил хвостом.

— Глупости, — сипло сказала Варвара Семеновна и двумя руками надела шляпу. Ему показалось, что она в перчатках.

— Как матушка? — спросил Глинский, отошел и опять ударил судака головой о подоконник.

— У нее стал шевелиться большой палец…

Появился огромный белый кот, потерся о ее полные, в тапках, ноги.

— Да, мне Вайнштейн сказал…

— Это я вам сегодня сказала.

— Варвара Семеновна, — Глинский подумал, что они смотрят друг на друга и не мигают, — давайте мигать. А то дело у меня в общем-то неловкое, и если еще не мигать… Вы не могли бы переспать сегодня у матушки, а мне постелить на диване? Назавтра купить мне штатский, так сказать, пиджачок и брючата, а то я в затруднительном положении.

— Вы пройдите на кухню, — она побледнела и как-то скорчилась.

В квартире застучало.

— Это насчет воды, — крикнула Варвара Семеновна, — что завтра воды не будет. Проходите же, — как-то почти шепотом крикнула она и еще больше скорчилась, — видите, я не в порядке, ну же…

Глинский пошел на кухню, оставляя сырые следы на светлом половике.

Кухня была расположена в стеклянном фонаре. Здесь топилась плита, клокотал бак, было очень чисто, посуда накрыта марлей. Во множестве висели листы, на которых каллиграфическим почерком было выведено «НЕ ЗАБЫТЫ», в аккуратных ящиках бодро рос зеленый лук.

Кот, не обращая внимания на рыбину, стал тут же есть зеленый лук из блюдечка. Застекленная, без занавесок, кухня-фонарь будто летела над крышами и снежной улицей. Выстиранные бинты медленно шевелились над плитой.

Вошла Варвара Семеновна в косынке и туфлях на высоком каблуке.

— Я занавески крашу, — она кивнула на бак, показала темные кисти рук, зажгла настольную лампу и погасила верхний свет.

— Для вас это не особенно опасно, — сказал Глинский, он растопырил пальцы, пошевелил, и тени забегали по кухне, — можно сослаться на приступ у матушки, незнание, на невозможность отказать врачу… — Глинский оторвал стрелку зеленого лука, откусил и стал жевать.

Варвара Семеновна забрала стрелку, облила из чайника и вернула.

— Кот нюхает, — сказала она и очень прямо села на табуретку, — он, видите ли, вегетарианец.

— Неудачный эксперимент, — сказал Глинский, — то есть по сути удачный, но результаты отдаленны, а выводы сделаны нынче, и серьезное политическое обвинение… Через месяц все это рассеется, как туман. — Глинский врал и чувствовал при этом, что просит, и от ненависти к себе закрыл глаза. — Кстати, есть у вас водка или даже спирт? Я был бы очень обязан.

В стену опять застучали.

— Подумайте, — сказала Варвара Семеновна, не обращая внимания на стук, она прошла к плите, сняла с бака крышку, выпустив клуб пара, и стала деревянной палкой что-то там ворочать. — Живет учительница, нехороша собой, да что там нехороша, толстуха и старая дева с гайморитом и постоянными головными болями… Мамашу ее лечит блестящий генерал, отец ученика. Толстуха, естественно, влюблена в красавца генерала. Что ей светит? Да ничего. И вдруг он приходит к ней посреди ночи, пусть что-то сочиняет, но главное, говорит — спаси меня. И что же она чувствует, которой-то и терять нечего, — Варвара Семеновна закрыла бак и покачала головой, — только страх, и чтоб ничего не было… Будто приснились нам тургеневские барышни…

Глинский улыбнулся, ощущая резиновые свои губы, и встал.

— Что они с нами сделали, проклятые?! — Варвара Семеновна опять открыла бак.

— Мигните, — Глинский вытянул руки и хлопнул в ладоши, — нельзя не мигать. У меня, когда запой, всегда склонность к сочинительству. Я с ночной рыбалки, судака подо льдом поймал, вам с котом принес и дальше пошел.

В стену все стучали, все без перерыва.

— Замолчи, — вдруг с перекошенным лицом закричала Варвара Семеновна.

Глинскому показалось, что ему, но не ему, туда, в глубину квартиры.

— И молчи всю ночь. У меня мигрень. Если ты стукнешь еще раз, я до мая уеду в Кратово. — И послушала внезапную тишину. — Отпустить я вас тоже не могу, потому что я разрушу себя. Я все выполню, — она опять, не мигая, уставилась Глинскому в лицо через пар из бака, — но и вы, Юрий Георгиевич, выполните мои условия. Вы не будете нынче пить. Сейчас я истоплю колонку, вы примете горячую ванну, а третье, — она прошлась по кухне, — а третье, это позже…

Глинский кивнул, достал из кармана толстую записную книжку, открыл дверцу плиты, положил книжку в огонь и стал глядеть, как выгибается и скручивается кожаный переплет.

— У вас брюки на левой стороне, — сказала Варвара Семеновна.

В это время книжка вспыхнула, осветив их унылые лица, невольно смотревшие на огонь, и каждое склоненное к своему плечу.

— Строем бараны идут, бьют в барабаны, — сказал Глинский, — шкуру для барабанов дают сами бараны. — И вдруг, бешено обернувшись, показал кукиш городу за окном.

Ночью в моей комнате под музыку поплыл фонарь, и голос Полины-комендантши произнес:

— Сын Алексей. Одиннадцать с половиной лет. Прописка с 01.06.45 года.

Сиплый мужской голос тут же поддержал:

— А ну-ка проснись, Алеша Попович… Мы тут кое-что поглядим…

Луч фонаря уперся в выключатель, и шар-плафон зажегся, как это бывает только ночью, не желтым, а белым светом. В квартире, как в праздник, все двери открыты, все люстры зажжены. Над нами в тридцать девятой квартире патефон играл «Брызги шампанского». По коридору ходили военные. Военный с сиплым простуженным голосом протянул мне кусок колотого сахара:

— Хочешь мороженого?

— Это же сахар, — поддержал шутку я.

— А ты его возьми в рот, а попу выставь в форточку, будет холодно и сладко, — и он захохотал.

Другой военный, помоложе, внес в детскую два желтых стираных, будто накрахмаленных мешка.

— Тю, — сиплый военный, был он майор, обернулся.

И я тоже увидел, как из шкафа в маминой комнате вылезают Бела с Леной в ночных рубашках.