Русское искусство - Игорь Эммануилович Грабарь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из других иностранных мастеров, работавших в Москве, в документах упоминается еще Ганс Вальтер (Иван Андреев Валтырь) из «Анбурския земли», поступивший в 1679 году и занимавшийся второстепенными декоративными работами, и Петер Энгельс (Петр Гаврилов Энгелес), «преоспективного дела мастер». Этот последний изображал не одни только архитектурные виды, но и писал в 1679 году «на полотне из царственных книг притчи царя Давида на престоле седяща, как он благословил сына своего Соломона на свое царство, да царицу Южскую, как она пришла к царю Соломону с подносными дарами, да притчу Святая Святых как создал царь Соломон»[505]. В конце того же года он писал «на одном полотне притчу царя Соломона, а на другом идолопоклонение»[506]. В 1680 году Энгельс пишет «из царственных книг притчу брак царя Соломона на полотне большом к великому государю в хоромы» и «притчу пророка Иезекииля с пророчествами»[507]. Последние сведения о нем относятся к 1686 году[508].
Из иностранцев, приезжавших в Москву в самом конце XVII века, в документах упоминается еще шведский портретист Гек, прибывший в Москву в 1686 году и проживший здесь, как кажется, довольно долго[509]. В 1690-х годах в Москве работал еще немецкий живописец Грубе (G. Е. Grube), уроженец Данцига. В имении Петровском кн. А. М. Голицына сохранился вялый по живописи и мятый по форме портрет кн. Б. И. Прозоровского, писанный им в Новгороде в 1694 году. Другой портрет его – Петра I в рост – находится в Нарвской ратуше. Он подписан 1701 годом и писан не с натуры, так как голова его скопирована с Кнеллеровского портрета 1697 года[510]. Наконец, в начале XVIII века в Москву приехал еще один голландский живописец – Корнеллус Брюйен, о котором сохранилось известие, что он писал портреты дочерей царя Ивана Алексеевича и их мать – царицу Прасковью Феодоровну[511].
Кроме голландцев и немцев, много мастеров приезжало из Польши, а кое-кто и с Востока[512].
Как было уже указано выше, вопрос о «парсунном деле» слишком мало еще исследован для того, чтобы можно было разобраться во множестве сохранившихся до нас «парсун». Особенно много уцелело царских портретов, но необходим огромный, долголетний труд их сличения, чтобы установить точно первоначальные типы и позднейшие варианты, чтобы определить оригиналы и копии, а среди этих последних – современные оригиналам и более поздние.
Среди «парсун», изображающих царей Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича, лишены всякого иконографического и художественного значения те небольшие конные портреты, писанные на холсте по золоту, которые хранятся в Историческом музее, как и вариант последнего, находящийся в доме бояр Романовых в Москве[513]. Нечего и говорить о том, что все они писаны не русскими, а иностранцами, третьестепенными заезжими мастерами.
Из портретов царя Алексея Михайловича очень сомнителен тот, который находится в Романовской галерее и изображает его в юном возрасте, но по уверенному рисунку он лучше всех известных нам «парсун». Гораздо скромнее знания мастера, написавшего портрет Алексея Михайловича, находящийся у кн. Б. А. Куракина в поместье «Куракино» Орловской губернии. Хочется думать, что это один из современных оригиналов. Есть какая-то необыкновенная жизненность во взгляде и во всем облике царя, наводящая на мысль, что мы имеем перед собой «парсуну», списанную, быть может, с натуры. Очень близок к нему по типу портрет того же царя, находящийся в доме бояр Романовых в Москве и написанный, судя по надписи, в 1673 году. На фоне в овале помещен образ соименного царю святого Алексия человека Божия. Если этот портрет писан за три года до кончины государя, то Куракинский исполнен, вероятно, в последний год его жизни, – он здесь заметно старше[514].
Наконец, надо упомянуть еще о портретах царей Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича, написанных на стенах некоторых храмов. Такие портреты сохранились на правом столбе собора Новоспасского монастыря в Москве и на правом столбе собора Ипатьевского монастыря в Костроме. Эта последняя фреска особенно красива по общему силуэту двух фигур и по благородной гамме красок, но, к сожалению, она изрядно попорчена, и к тому же мастер, ее писавший, конечно, всего менее имел в виду «парсунное» сходство, а заботился лишь о декоративности пятна, что ему и удалось.
Из нецарских «парсун» назовем еще портреты кн. В. В. Голицына в московском архиве Министерства иностранных дел и патриарха Андриана в Московской Синодальной конторе. Первый написан каким-то довольно грамотным иностранным мастером и трактован в широкой живописной, эскизной манере[515]. Второй, датированный 1694 годом, – значительно примитивнее и суше.
Все эти иностранцы писали, конечно, для своих московских церквей иконы и изображения, соответствовавшие их религиозному представлению. Русские иконописцы видали их и в свою очередь стали вносить в иконопись совершенно новые мотивы и приемы, не только невиданные дотоле, но иной раз и прямо несогласные с общепринятыми в России религиозными представлениями. Таковы сюжеты «Песнь песней», «Отче наш», «Коронование Богоматери» и много других. Эти новшества, как всякие новшества во все времена, разделили людей на два враждебных лагеря: одни всячески проклинали их, другие, напротив, одобряли. Недовольные возмущались новой модой писать Богородицу с непокрытою главою и даже стоящею на луне, Всемилостивого Спаса с державою в руке по латинским и лютеранским образцам[516]. В своей духовной грамоте патриарх Иосиф завещает: «еже бо иконы Богочеловѣка Исуса и Пречистыя Богородицы и всѣх святыхъ заповѣдали… съ латинскихъ и нѣмецкихъ соблазненныхъ изображенiй неподобственныхъ по своимъ похотямъ церковному преданiю развратно отнюдь бы не писать, и которыя гдѣ въ церквахъ неправославныя, тыя вон износити»[517].
Патриарх Никон через своих людей всюду, даже из домов знатнейших московских сановников, отбирал иконы, писанные по образцу западных картин, приказывал выкалывать глаза этим иконам и в таком виде носить их по городу, объявляя царский указ, угрожавший строгим наказанием всякому, кто осмелится впредь писать подобные иконы[518]. По распоряжению патриарха Иоакима бирючи всенародно объявляли на торговых площадях, чтобы «на бумажныхъ листахъ иконъ святыхъ не печатали и нѣмецкихъ еретическихъ не покупали»[519].
Но никто так сильно не возмущался западным
