Чего не было и что было - Зинаида Гиппиус

Старая эта истина, постоянно повторяемая и постоянно забываемая: мы способны жить — только если два переплетенные в нас начала, — личности и общности, — находятся в известном равновесии. Так человек устроен. В какую бы сторону равновесие ни нарушалось, с какой бы стороны ни ущерблялся «человек», жизнь тотчас начинает в нем убывать.

Идеального равновесия, конечно, не бывает, как и последнего его нарушения, когда одно начало (безразлично, которое), заев другое, съедает и себя. Но приближений к этому страшному концу — сколько угодно.

Наше время приуготовило нам, небывало острый и четкий, реальный пример. Это — процесс, происходящий в России. Все более и более торжествующее поглощение личности — общностью (коммунизм). Победа конечная, — полное истребление личного, была бы, несомненно, и концом вообще человеческой жизни.

Русский процесс — явная «политика». Но вот, мы взглянули поглубже… и обернулся он как будто не «только политикой»… Во всяком случае, не той, от которой можно с легкостью отказаться, хотя бы в Париже сидя и литературный журнал издавая.

Мне даже приходит в голову мысль: а что, если поспешный «отказ от политики» группы русских эмигрантов, уклон (как нынче говорится) к «индивидуализму», отталкивание от всего, что похоже на общность-общественность, — просто реакция, вызванная отвратительным зрелищем насилия этой общности, насилия над «человеком» — в России?

Слишком естественно шарахнуться в сторону от подобной «политики», и даже в сторону прямо противоположную! Такие перегибы не опасны, если, конечно, разбираться в них более или менее сознательно.

Но не забудем: все, что я говорю о «Числах», о группе, журнал ведущей, — все это лишь мои предположения и догадки. Ряд «может быть…». Ведь и так может быть: хорошие писатели, сравнительно молодые, неудовлетворенные художественным отделом «Современных Записок», захотели создать в этой области что-то лучшее и, главное, свое. Ни в какую глубь они, при этом, не забираются, никакой, может быть, и нет, а «размышления» мои — просто над пустым местом.

Я, конечно, хотел бы, чтобы это было не так, а посложнее, посерьезнее, чтобы хоть частью догадки мои оказались верны. Но я ничего не знаю.

Одно, вот, только: сложна или не сложна «душа» новорожденного журнала — она еще мало сознательна. И — что хуже — руководители журнала не проявляют к этой «душе» особо пристального внимания.

Оттого — думается мне — «Числа» и не могли бы ответить на ряд моих недоуменных вопросов, даже если бы пожелали.

Впрочем, будущее само все решит.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ [3]

Все труднее становится размышлять — даже просто думать — о «литературе».

И не то, чтобы я разделял мнения некоторых о «конце литературы», или других — о ее «упадке», или третьих, ничего не понимающих, — о ее маловажности вообще. Нет, конца литературы, по-моему, еще не видно, а насчет упадка — во все времена кто-то находил ее в упадке, кто-то в расцвете. Вопрос вечно спорный и довольно праздный.

Но бесспорно — есть время, когда луч мирового рефлектора останавливается не на области какого-нибудь искусства, даже не вблизи, а на чем-то совсем другом. Внимание и глаза большинства естественно обращены тогда на более освещенное место. Даже недавняя война, не вполне и «мировая», разве не была она таким местом?

Для искусства, как для многого еще другого, эти времена затмения, конечно, не страшны: ведь луч рефлектора скользит, не переставая. Увидим еще довольно всякой литературы, и хорошей, и другой. Однако с преходящими затмениями как-то считаешься, переживаешь их, волей-неволей, и на себе.

Сейчас пятна света и тени расположены разнообразно и неровно; широких определений нельзя сделать; но, пожалуй, мы не ошибемся, сказав, что нигде в мире искусство слова (или другое искусство) не находится сейчас в главном фокусе, в центре внимания…

Ну, а если мы немножко сузимся, обратимся к частностям, — к нам, например, как к нам и «литературе» нашей, — понятным станет, почему мне (одному ли мне?) мало «думается» об этой самой литературе. Серьезно приневолив себя, я могу, конечно, написать казенную рецензию о любом эмигрантском романе, о молодом или старом беллетристе, даже о советском «ростке», «подающем надежды», — но думать, но размышлять над этими произведениями пера — не могу: тотчас мысль ускользает куда-то в сторону.

Существует, однако, в литературе (вернее, в искусстве «слова», а не в «литературе») область, которой смена времен, если и касается, то по-своему, по-особому. Там свет горит ровно всегда; и у кого есть для такого света глаза, тот всегда может его увидеть.

Область эта — поэзия.

Она — поэзия — не только стихи, конечно. Но я буду говорить о стихах.

Особенность стихов — это, что их нельзя вполне слить с «литературой», вместить в нее без остатка. Во времена, когда внимание отвлечено от литературы, стихи остаются. Неизвестно почему вдруг вспоминается о них, думается; и никаким сторонним, самым серьезным мыслям дума о стихах не мешает, — иногда помогает.

Впрочем, надо раньше сказать, какие стихи я разумею.

Известно, что стихов, и людей пишущих стихи, чрезвычайно много. Больше, чем пишущих не стихи. Мы разделяем стихи на хорошие, средние, плохие и, рассматривая их с литературной точки зрения, можем, подчас, доказать, что хорошие — хороши, и почему плохи плохие.

Но действительное наше отношение к стихам лежит глубже, и разделяются они не так, — на «хорошие» и «дурные». Раньше каких бы то ни было оценок, сам собою является вопрос: «есть» эти стихи, или их «нет»?

Вот на «есть» и на «нет» все стихи и делятся, без большого, притом, труда.

Надо сказать правду: после такого отбора, когда возвращены будут «во тьму небытия» стихи, которых «нет» (иногда очень хорошие), вместе со своими «творцами», — не много увидим мы других, оставшихся… Но тем лучше, не они ли одни нам нужны?

Чрезвычайно есть стихи, о которых сейчас я думаю, чрезвычайно есть за ними поэт — Георгий Иванов. Поэтическое бытие это так важно, что почти не хочется тянуть его стихи в чисто литературную плоскость, отмечая своеобразие (м. б., и однообразие) ритмов, говорить о «мастерстве», и т. д. Не трудно выискать, специально этим занявшись, и «недостатки» в стихах Георгия Иванова. Но, кажется, и они, — большинство из них, — такого рода, что в гармонии целого нужны, а потому и перестают быть «недостатками».

Внутренняя гармония — свойство стихов всякого подлинного поэта, какими бы чертами ни отличался он от другого. Поэзия Георгия Иванова в высшей степени лирична, это главная его черта. Лиричность, сама по себе, не есть еще такое непременное условие поэзии, что чем она лиричнее, тем «поэтичнее». Но преобладание лирики требует гармонии своего оттенка. И ни одним звуком поэзия Георгия Иванова против этой гармонии не погрешает. Поэт и не мог бы, вероятно, погрешить, потому что он действительно поэт-лирик; потому что

В глубине, на самом дне сознанья,Как на дне колодца — самом дне —Отблеск нестерпимого сияньяПролетает иногда во мне.Боже! И глаза я закрываюОт невыносимого огня.Падаю в него…

Лирика подлинной поэзии всегда свободна, подчиняясь только закону внутренней гармонии. Для стихов, которые «есть», не существует ни «новых», ни «старых» слов: таинственная сила гармонии дает каждому его вечный смысл. Книга Георгия Иванова называется «Розы». В течение всех последних десятилетий (о самом последнем не говорю) наши стихотворные «новаторы», даже не совсем плохие, панически боялись «соловьев», «роз» (особенно роз), «голубого» (просто голубого) моря и всего такого. А между тем море осталось голубым, соловьи из поэзии (настоящей) не думали, оказывается, улететь, и розы в стихах Георгия Иванова цветут так же естественно, как на розовых кустах и так же прекрасны, как… вот эти, громадные ноябрьские розовые розы, что стоят сейчас передо мной…

Два главных свойства отличают подлинную поэзию, подлинного поэта от всех других.

О первом свойстве я уже говорил: эта поэзия не умещается в «литературе», не сливается с ней вполне; что-то еще несет в себе не «от литературы»; живет и за ее гранями. Поэзия — не иногда, а всегда говорит нам о «последних вещах»; и язык ее, кажется, единственный, на который ближе всего переводится человеческое ощущение этих «последних вещей»: жизни и смерти, любви и отчаяния, гибели и спасения…

Второе же непременное свойство настоящей поэзии, создаваемой настоящим поэтом, — современность.

Поэт не «отдает дань своему времени» (что за нелепая фраза!) — он просто в нем, в своем, живет. Вечное преломляется для него именно в этом времени; и таким, не иным, он вечное видит.