Imprimatur - Рита Мональди

Пока мы, задыхаясь, преодолевали старинные, разрушенные временем ступени, послышалось эхо дальних криков, что-то вроде воинственного клича многих глоток, словно войска сошлись в условленном месте.

– Я предвидел это, – произнес Мелани. – Сбиры подоспели, бешеная езда Дульчибени не могла остаться незамеченной.

Насмешки со стороны нашей жертвы облегчили нам задачу установить ее местонахождение, однако вместе с тем стало ясно, что будет ой как нелегко до нее добраться. Оказалось, что Дульчибени взгромоздился на стену, служившую основанием для зрительских рядов, от которых теперь ничего не осталось. От коридора, в котором мы находились, она под углом поднималась к самому верху Колизея, где во внешней стене было проделано окошко.

Он сидел, удобно устроившись под окошком, прислонившись спиной к стене, в руках его по-прежнему был сундучок. Я был поражен дерзостью, с какой он туда взобрался: стена, у которой он примостился, нависала над пустотой, страшная смерть ждала того, кто свалился бы оттуда, за окошком была пропасть, по высоте равнявшаяся двум домам. Странно, но Дульчибени, казалось, это не смущало. Три страшные бездны раскинулись у его ног: арена Колизея, внешняя пропасть и небо, обрамлявшее грандиозное место действия происходящего.

Теперь нас отделяло от того, за кем мы гнались, пространство, не превышающее ширину обычной улицы.

– Вот они, спасители ростовщика из Комо в тиаре, дикого и ненасытного зверя! – воскликнул Дульчибени и зашелся в хохоте, показавшемся мне принужденным, словно он был плодом странного союза гнева и радости.

Атто бросил на нас вопросительный взгляд. Дульчибени вновь принялся втягивать в себя порошок.

– Знаешь, я понял, – заявил Атто.

– Ну давай, Мелани, скажи, что ты понял.

– Что этот табак – вовсе не табак.

– Браво! Хочешь, скажу тебе кое-что? Ты прав. Внешность бывает обманчива.

– Ты нюхаешь эти листья, эту…

– Мамакоку! – наконец сообразил я.

– Какая прозорливость! Примите мое восхищение, – язвительно отвечал Дульчибени.

– Вот отчего ты не устаешь ночами, но днем ты раздражителен и потому продолжаешь нюхать ее в толченом виде и днем. Оттого-то тебе случается держать речи перед зеркалом, воображая, что перед тобой твоя дочь. Когда ты заводишь один из своих безумных монологов по поводу монархов и династий, ты воспламеняешься и никто не в силах остановить тебя, поскольку это растение поддерживает физические способности, но… затуманивает рассудок и делает тебя одержимым. Или я ошибаюсь?

– Я вижу, ты получил много удовольствия, обучая своего ученика ремеслу шпиона, вместо того чтобы предоставить его собственной судьбе, наиболее подходящей таким, как он, – быть паяцем при дворе или гаером, – ответил Дульчибени, гнусаво хохоча. Это было сказано в отместку за то, что я подслушивал у него под дверью и обо всем доносил аббату.

Дульчибени легко вскочил на ноги, забыв о бездне, и взобрался, невзирая на мешавший ему сундучок, на гребень внешней стены в три метра шириной. Выпрямившись, он стоял высоко над нами, а неподалеку от него, справа, высился деревянный крест в человеческий рост, установленный на Колизее в знак того, что памятник освящен в честь христианских мучеников.

Дульчибени бросил взгляд вниз, по другую сторону стены. – Смелее, Мелани, скоро подоспеет твоя помощь. Сбиры уже тут как тут.

– Ну а пока они не сбежались, не скажешь ли, почему ты желаешь смерти Иннокентия XI?

– А ты поломай себе голову, – отходя от края, предложил Дульчибени.

Атто за это время удалось взобраться повыше и приблизиться к Дульчибени.

– Что он тебе сделал, черт побери? – задушенным голосом спросил он. – Посрамил христианскую веру, покрыл ее стыдом? Ты ведь так думаешь, не правда ли? Скажи, Помпео, одержимый, как и все янсенисты. Ты ненавидишь весь свет, поскольку тебе не удается возненавидеть самого себя.

Дульчибени хранил молчание. Цепляясь за камни, Атто с трудом карабкался на стену, где находился его противник.

– Опыты на острове, посещения Тиракорды, ночи, проведенные под землей. И все это ради маленькой беспородной сучки, к тому же еще и не христианки, бедный сумасшедший! Тебе бы благодарить Хьюгенса и старого слюнтяя Ферони, которые оказали ей честь, лишив девственности, прежде чем выбросить в море.

Я был потрясен грубостью аббата, но скоро понял: Атто провоцировал Дульчибени с целью заставить раскрыться, и достиг-таки цели.

– Молчал бы уж, кастрат, стыд Божий, вообще ни на что не годный, – взревел вдруг Дульчибени. – Я давно знал, что ты питаешься дерьмом, но что ты так им переполнен…

– Твоя дочь, Помпео, – прервал его Атто, – ее хотел купить старик Ферони, не так ли?

От удивления Дульчибени застонал.

– Продолжай. Ты на верном пути, – только и выдавил он из себя.

– Так вот, – продолжал Атто, задыхаясь, – Хьюгенс занимался делами Ферони и по этой причине часто общался с Одескальки, а значит, и с тобой. Однажды он заприметил твою дочку и влюбился. Как обычно, это дурак Ферони пожелал исполнить его прихоть любой ценой. Он попросил Одескальки продать ее, чтобы потом, когда Хьюгенс ею насытится, избавиться от нее. Возможно, он получил ее из рук самого Иннокентия XI, тогда еще кардинала.

– Из его рук и рук его племянника Ливио, будь они прокляты, – поправил его Дульчибени.

– Воспротивиться этому на законных основаниях ты не мог, поскольку не женился на матери девчонки, несчастной турецкой рабыне, вот почему твоя дочь тебе не принадлежала, а была собственностью Одескальки. Но ты нашел способ воздействия на это семейство: затеять скандал, запятнать честь Одескальки. Словом, ты их шантажировал.

Дульчибени молчал, что выглядело как подтверждение правильности сказанного.

– Мне не хватает одной детали. Когда была похищена твоя дочь?

– В тысяча шестьсот семьдесят шестом, – ледяным тоном отвечал Дульчибени. – Ей было двенадцать лет.

– Накануне конклава, так ведь? – Атто продолжал шаг за шагом приближаться к своему противнику.

– Верно.

– Готовились к выборам нового папы, и кардинал Бенедетто Одескальки, не добравший всего ничего на предыдущем конклаве, чтобы стать папой, настроился на победу во что бы то ни стало. И был у тебя в руках: если бы новость о неблаговидном поступке достигла ушей других кардиналов, разгорелась бы такая свара, что ему вообще пришлось бы расстаться с мыслью быть избранным. Так ли?

– Так-то оно так, – не скрывая удивления, подтвердил Дульчибени.

– Но о каком деле шла речь, Помпео? В чем провинились Одескальки?

– Сначала закончи свою историю, – мрачно процедил Дульчибени.

Ночной ветер ощущался на высоте гораздо сильнее, чем внизу. Я уж и не знал, дрожу ли я от страха или от холода.

– С большим удовольствием, Помпео; ты думал, тебе удастся воспрепятствовать продаже твоей дочери, но не тут-то было. Ферони при пособничестве Одескальки похитил ее и надолго закрыл тебе рот, дав время Бенедетто избраться на папский престол. Ты пытался найти дочь, но был очень нерасторопен.

– Я объездил всю Голландию вдоль и поперек. Одному Богу известно: большего я сделать не мог, – взревел Дульчибени.

– Ты стал жертвой страшного случая: кто-то вышвырнул тебя из окна. Но ты выжил.

– Фортуна была на моей стороне: меня спасла живая изгородь под окном. Продолжай, Мелани.

После этого уточнения Атто заколебался, видимо, почувствовал, что зашел слишком далеко. Я, в свою очередь, тоже задался вопросом, почему Дульчибени терпит все это.

– Ты бежал из Рима, тебя преследовали, тебе угрожали, – продолжал между тем Атто. – Остальное было мне уже известно. Ты сделался янсенистом, в Неаполе повстречался с Фуке. Но кое-что мне все же непонятно: зачем мстить теперь, когда прошло столько лет? Может, потому, что… Ах, я понял. – Аббат поднес руку ко лбу, что означало крайнее удивление. Расстояние между ним и Дульчибени постепенно сокращалось. – Конечно же, в Вене идут бои. Если убить папу сейчас, союз христиан распадется, турки победят и опустошат Европу, не так ли? – изменившимся от возмущения голосом закончил он.

– Европа и без того уже опустошена, своими же государями.

– О безумец! Ты хотел… ты хочешь…

И тут на Мелани напал чих, какого еще не бывало. Его так корежило, что недолго было и сверзиться с огромной высоты.

– Проклятие! – обиженно проговорил он. – Прежде только одно могло заставить меня чихать: голландское полотно. Теперь понятно, отчего я так часто чихаю с тех пор, как оказался в этом проклятом постоялом дворе.

Я тоже понял, что он имел в виду: виной тому было старое голландское полотно, из которого изготовили платье Дульчибени. Однако мне тут же припомнилось, как Атто чихал и при мне. Видно, это случалось тогда, когда я навещал его после общения с янсенистом. Если только не…

Однако умозаключения пришлось отложить до лучших времен. Дульчибени отчего-то не спускал глаз с кареты Тиракорды.